рядом, можно набрать там, у меня в кузове есть канистры свободные, докатим вдвоем до
микрика твоего, и потом можешь уже сам свободно ехать. Да? Дорогу-то ты знаешь?
Грандиозная особенность всех женщин, которых я любил, заключалась в их комичном
умении сочетать в себе несочитаемое. Марина, святая душа… И эта, тут, смотрит на меня,
а я стараюсь смотреть на нее, но не могу заставить глаза напрячься, а она размывается,
тает. Аня – с таким телосложением можно действительно разве что валяться под
капельницами и едва дышать – а она бодренько так и весело скачет по комнатке, и
просыпается с солнышком, и с откровенным интересом вещает про эти канистры в кузове,
и кузов, и в нем канистры, какая прелесть!, в канистры мы наберем бензин и спасем твою
машинку, Аякс! Она машет руками в окно – там, там вон заправка! И канистры. В кузове.
О да, о черт! – ее излюбленные восклицания.
Лу Рид запевает врастяг: «I’m going up, I’m going down. I’m gonna fly from side to side».
Аня постукивает спичечными пальцами в сильную долю, четыре четверти, о джинсовый
кармашек. Она говорит и говорит, и ей кажется, будто она говорит со мной. На самом деле
это просто монолог с перечислением дел на сегодня и вставочками Лу Рида, с ним же в
унисон, но с русским акцентом. И ей кажется, будто она обращается ко мне.
Мы выписываемся из номера и едем обратно в тайгу. Уже с полными канистрами
бензина.
- Дедушка мне рассказывал, что первые русские поселенцы рубили деревья и… - по
пути Аня пустилась в пересказ национального эпоса, - и выкорчевывали их. Да. Иногда
рубили, а иногда – выкорчевывали. С корнями!
Она смотрела сквозь лобовое, но мысли ее были уже всецело заняты только что
нарисованным образом. А какая звукопись! Поэтому она смаковала каждое слово,
рычащее на предыдущее. Выкорчевывали-с-корнями. Если бы я умел говорить, я бы
шепнул еще одно: живодёрщина! Клянусь, ей бы понравилось.
- Так вот, - продолжила она повесть временных лет, - вскоре эти люди начали
обнаруживать под каждым деревом уголь. Уголь, прикинь, природный. Они стали колоть
его и отапливать свои жилища. Добыча угля стала основным промыслом многих
населенных пунктов… И… тьфу, чёрт! О черт! О черт!
Она съехала на обочину. Руки, плечи, голову – всё положила на руль и расплакалась.
Это смотрелось бы нелепо, не выгляди оно столь трагично. Не то чтобы стенания и
страдания, нет, просто шмыгала носом, и волосы свешивались на приборную панель. Я
чувствовал себя лишним. В то же время от собеседника (назвать меня собеседником – это,
конечно же, очень тонкий юмор) ждешь прежде всего участия. Я положил ладонь ей на
спину. Она дернулась, откинулась обратно на сиденье, протерла глаза. Потом выдохнула и
повернулась ко мне.
- Извини, - сказала Аня, - я знаю, что это стыд и смерть. Просто со мной такое бывает.
Знаешь ли, когда я думаю об истории… Или об этнографии… Я становлюсь очень
сентиментальной. Мягко говоря.
Я протянул ей зажигалку. Мы опустили стекла и закурили. Она продолжала смотреть
на меня.
- Это ненормально?
Я отрицательно покачал головой. Ее начинало нести.
- Все мои родственники и друзья считают меня ненормальной! Им кажется, что
примерять прошлое на себя – глупо. Глупо! А я просто не могу не примерять. И от этого
куча проблем… О черт, да, именно так. Ты знаешь, почему я не ем? Потому что я читала в
детстве…
Теперь Аня была истериком из диктофона. Два часа назад – солнечный зайчик, а теперь
– жертва маниакально-депрессивного психоза. Я остановил ее. Приложил к губам
указательный палец. Помолчи. Написал в блокноте: «Я знаю почему». А внизу,
заглавными буквами: «ЛЕНИНГРАД».
Девочка знала толк в кровавой блевотине. Плакала, глядя на облака. Пусть не совсем на
облака… Плакала, глядя на спидометр – пожалуй, так звучит даже возвышеннее, чем сами
облака.
- Ты… знаешь? Но откуда? – она была сражена наповал.
Потом хитро прищурилась, - это тебе Мира рассказала? Ты знаком с Мирой? Это она
тебя ко мне подослала, да? Отвечай!
«С Мирой не знаком. Я тебя хорошо понимаю. Я тебя чувствую и знаю, какая ты,» - я
старался писать как можно быстрее, - «и ты страдаешь за весь мир, а они этого не видят,
потому и хотят тебя вылечить. Но я тебя понимаю. Я сам во многом…»
Аня выдернула из моих рук блокнот.
- Я оставлю это себе. Это будет в одной главе моего романа. Сразу положу туда
листочек, чтобы не потерять, - она открыла бардачок, но я схватил ее за запястье.
Теперь несло уже меня. Карандаш выпал и закатился куда-то. Ее рука сжимала мой
блокнот, моя рука сжимала ее руку. Я нашарил карандаш левой рукой, левой же неуклюже
нацарапал на прижатой к коленке мятой странице: «я тебя люблю».
* * *
Я влил в бак голодного Ларго живительное топливо. Мы с Аней переглянулись.
Остаток совместного пути сюда ехали молча. Вернее, она ехала молча.
- Куда ты поедешь? – хмуро спросила Аня.
«ВЛС», - начеркал я прутиком на земле.
- Мне тоже во Владивосток. Тогда давай ты поедешь за мной. Или наоборот: я за тобой,
- Аня замечательно расшифровывала мои жесты.
Окей. Я поеду за тобой.
Она улыбалась. Солнечный зайчик возвращался.
- Где ты живешь, Аякс?
На этот раз мне пришлось лезть уже в свой бардачок за чистой тетрадью. «В центре. В
гостинице». Аня мечтательно подкатила глаза вверх.
- Опять гостиница? – и, немного подумав, ударила колесо, проверяя, не спущена ли
шина, - ну хорошо. Поехали! – рассмеялась она.
* * *
Ключ то и дело норовил выпасть из руки. Аня стукнула мена каблуком под колено.
Механизмы закрутились. Дверь поддалась, мы оба прижимались к ней еще в коридоре, и
теперь влетели в номер, будто в горячую воду. Комната была жаркой, точнее выражаясь,
прогретой. Шторы распахнуты и голубое море врезается в череп, повышая температуру.
По волнам идут яхты и катера. Путешественники плывут на острова. Ах ты хренов
Одиссей. Так сказала Аня. Мотался по всему краю, искал и нашел. Из Ани была
никудышная Пенелопа. Она не сидела на месте. Она захлопнула дверь ногой. Я кинул
ключ с брелоком «910» на письменный стол. Сколько бумаг, бумажек, книг и книжек,
шариковых ручек, обалдеть! Аня посмотрела на это с крайне скучающим видом. Потом
она перевела взгляд на меня. Это было последнее, что я видел отчетливо, перед тем, как
стащил с себя очки и ослеп на веки вечные. Пока я был зряч, успел впечатать в память
одну долю секунды, когда ее взгляд стал отстраненным, остановился и растворился. Так
она смотрела на море. И на меня. Или на меня. Или на море за окном сквозь меня. На
парусники и летние вояжи по морю прочь. Всюду одна вода. Ноги уходят в пол. Зыбучий
песок.
На слабых, на негнущихся, я схватил ее за шею, и шея охватывалась двумя моими
пальцами, я схватился, как утопающий за соломинку. И оба слова были как нельзя в тему.
И «утопающий», и «соломинка», и то, что между ними. Между ними тридцать
сантиметров, и это уже считается вторжением в личное пространство. Нейтральные воды
остались позади, теперь пошла тема нарушения территорий. И она улыбнулась. У нее
были ровные зубы. Я тоже улыбнулся, но я всегда улыбался с закрытым ртом. Признак
отчужденности, замкнутости. Я провалил все психологические тесты. Она тоже. Еще
раньше меня.
Мы оба стояли на пороге. Шкаф, дверь, да зеркало. И большое белое окно где-то там,
за тысячу километров отсюда, за кроватью и письменным столом. Она вздохнула. Она
выдохнула: «А-й-аааа-кс-а-х», и тянула «а» бесконечно долго. А я, а я, Аякс, а я всегда
жил с закрытым ртом, а я провалил тест на выживание. И заодно на выносливость. Моя
рука скользнула ниже, и чуть не повисла в полете, и уцепилась теперь за ее талию, я