13 черных кошек и другие истории

От настила пахло пылью, жженым кирпичом и еще чем-то… не знаю чем… Как хорошо чувствовать себя сильным!

А. Решетов Осень

Осень кроткой была, что зорюшка,
Работящей была, что Золушка.
На покое она не сидела:
Окна мыла, пряжу пряла.
Как-то платье поярче надела,
Да смутилась и сразу сняла.
И исчезла студеною ночью.
Где она? Зимний день — молчок…
Лишь лежит на снегу листочек,
Как потерянный башмачок…

Стужа

Настали дни суровые,
И спрятаться спешат
Под шали под пуховые
Сережки на ушах.
В лесу озябла клюквинка,
Меж кочек лед блестит,
И пар идет из клювика,
Когда снегирь свистит.

В. Астафьев Конь с розовой гривой Рассказ

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.

— Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды на продажу, твои тоже продам и куплю тебе пряник.

— Конем, баба?

— Конем, конем.

Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые.

Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник — совсем другое дело. Пряник можно засунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса — потерял! — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться, что тут он, конь-огонь!

С таким конем сразу почету столько, внимания! Ребята левонтьевские вокруг тебя и так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня или лизнуть его.

Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцем то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Санька или Танька так цапнет, что останутся от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах. Бадогами у нас зовут длинные дрова для известковых печей. Левонтий заготавливал лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив деревни по другую сторону Енисея.

Один раз в десять дней, а может и в пятнадцать, — я точно не помню — Левонтий получал деньги, и тогда в доме его, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой.

Какая-то неспокойность, лихорадка охватывала тогда не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Еще рано утром к бабушке забегала Левонтьиха, тетка Василиса, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.

— Кума! — испуганно-радостным голосом восклицала она. — Долг-о-от я принесла! — И тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.

— Да стой ты, чумовая! — окликала ее бабушка. — Сосчитать ведь надо!

Тетка Василиса покорно возвращалась, и пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.

Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из запасу на черный день бабушка Левонтьихе не давала, потому как весь этот запас, кажется, состоял из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная Левонтьиха умудрялась обсчитаться на рубль, а то и на тройку. Бабушка напускалась на Левонтьиху со всей суровостью:

— Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! Мне рупь! Другому рупь! Это что ж получается?!

Но Левонтьиха опять делала юбкой вихрь и укатывалась:

— Передала ведь!

Бабушка долго еще поносила Левонтьиху, самого Левонтия, била себя руками по бедрам, плевалась. Я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.

Стоял он сам собою на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами — ни забор, ни ворота, ни сенцы, ни наличники, ни ставни.

Весною, поковыряв маленько землю на огороде вокруг дома, левонтьевские возводили изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы Левонтия.

Танька левонтьевская так говаривала по этому поводу, шумя беззубым ртом:

— Зато как тятька шурунет нас — бегишь и не запнешша.