Сам Левонтий в теплые вечера выходил на улицу в штанах, державшихся на единственной старинной медной пуговице с двумя орлами, и в бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка корила его в окошко за безделье, перечисляла работу, которую он должен был, по ее разумению, сделать в доме и вокруг дома, Левонтий только благодушно почесывался.
— Я, Петровна, слободу люблю! — И обводил рукою вокруг себя: — Хорошо! Ништо глаз не угнетает!
Левонтий любил меня, жалел. Главная цель моей жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки. Сделать это не так-то просто. Бабушка знает все мои повадки наперед.
— Нечего куски выглядывать! — гремит она. — Нечего этих пролетарьев объедать, у них у самих…
Но если мне удастся ушмыгнуть из дому и попасть к Левонтьевым, тут уж всё, тут уж я окружен бываю радостным вниманием, тут мне уже праздник.
— Выдь отсюда! — строго приказывал пьяненький Левонтий кому-нибудь из своих парнишек. И, пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за стола, пояснял детям это действие уже обмякшим голосом: — Он сирота, а вы все ж таки при родителях! — И, жалостно глянув на меня, тут же взревывал: — Мать-то ты хоть помнишь? — Я утвердительно кивал головой, и тут Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирая по лицу слезы, вспоминал: — Бадоги с ней по один год кололи-и-и! — и, совсем уже разрыдавшись: — Когда ни придешь… ночь, в полночь… Пропа…пропащая ты голова, Левонтий, скажет и… опохмели-и-ит…
Тут тетка Василиса, ребятишки Левонтия и я вместе с ними ударялись в голос, и до того становилось полюбовно и жалостно в избе, что все-все высыпалось и выливалось на стол, и все дружно угощали меня, и сами ели уже через силу.
Поздним вечером, либо совсем уж ночью Левонтий задавал один и тот же вопрос: «Что такое жисть?!» После чего я хватал пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что попало под руки и разбегались кто куда. Последней ходу задавала тетка Василиса. И бабушка моя «привечала» ее до утра. Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел, плакал.
На следующий день он осколками стеклил окна, ремонтировал скамейки, стол и, полный мрака и раскаяния, отправлялся на работу. Тетка Василиса через три-четыре дня ходила по соседям и уже не делала вихрь юбкой. Она снова занимала денег, муки, картошек — чего придется.
Вот с ребятишками-то дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку берестяные туески, а у одного был даже ковшик без ручки. Посудой этой они бросали друг в друга, барахтались, раза два принимались драться, плавали, дразнились. По пути они заскочили в чей-то огород и, поскольку там ничего еще не поспело, напластали беремя луку бутуна, наелись до зеленой слюны и остальной лук побросали. Взяли всего несколько перышек на дудки. В обкусанные перья лука они пищали всю дорогу, и под музыку мы скоро пришли в лес, на каменистый увал. Тут все перестали пищать, рассыпались по увалу и начали собирать землянику, только-только еще поспевающую, редкую, белобокую и особенно желанную и дорогую.
Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на два-три. Бабушка говаривала: главное, мол, в ягодах — закрыть дно посудины. Вздохнул я с облегчением и стал брать ягоды скорее.
Левонтьевские ребятишки сначала ходили тоже тихо. Лишь позвякивала крышка, привязанная к медному чайнику. Чайник этот был у старшего парнишки, и побрякивал он для того, чтобы мы слышали, что он — старший — тут, поблизости, и бояться нам некого и незачем.
Вдруг крышка чайника забренчала нервно, часто, послышалась возня.
— Ешь, да? Ешь, да? А домой чё? А домой чё? — спрашивал старший и давал кому-то пинка после каждого вопроса.
— А-га-а-а! — запела Танька. — Санька тоже съел, так ниче-го-о-о…
Попало и Саньке. Он рассердился, бросил посудину и свалился в траву. Старший брал, брал ягоды, и, видать, обидно ему стало, что вот он берет для дома, старается, а те вот жрут ягоды либо вовсе в траве валяются. Он пнул Саньку еще раз. Санька взвыл, кинулся на старшего. Зазвенел чайник, брызнули из него ягоды. Бьются братья Левонтьевы, катаются по земле, всю землянику раздавили.
После драки и у старшего опустились руки. Принялся он собирать просыпанные, давленные ягоды — ив рот их.
— Значит, вам можно, а мне нельзя? Вам можно, а мне, значит, нельзя? — зловеще спрашивал он, пока не съел все, что удалось собрать.
Вскоре братья Левонтьевы незаметно помирились, перестали обзываться и решили сходить к малой речке побрызгаться.