Фрэнки ответила так резко, словно ее ударили ремнем:
– Моя мама умерла.
– Твоя мама с Господом. В лучшем месте.
Я надеялась, что мама Фрэнки была с Господом. Правда надеялась. Надеялась, что они с Господом вместе едят кофейные пирожные. Однажды я призналась собственной маме, что считаю Бога женщиной, потому что кто, как не женщина, будет так заботиться об океанах, растениях и животных, кто, как не женщина, может сотворить целый мир за семь дней? Мама дала мне такую сильную пощечину, что у меня несколько часов в ушах звенело, словно там били церковные колокола.
Вот еще о чем Фрэнки не думала: о кофейных пирожных. Потому что никогда их не ела, что следовало бы считать своего рода грехом, хотя это и не грех. О церковных колоколах, о том, сколько времени ушло на создание всех этих гор и деревьев, акул и китов, медведей и волков. Нет, Фрэнки была слишком занята, представляя, как одинока была ее мама, когда сошла с корабля, приплывшего из Сицилии, и думая о том, что вообще заставило ее сесть на этот корабль; какая понадобилась смелость, чтобы самой пересечь океан. Что же ее мама так сильно ненавидела дома и по чему скучала, когда оттуда уехала?
Фрэнки опять положила руку на живот. Я вспомнила, как тоже делала так, вспомнила, что ощущения могут быть такими сильными, словно внутри бурлящий котел. Матери Фрэнки было всего шестнадцать, когда она приехала в Америку строить собственный новый мир, за который и умерла.
Но Фрэнки только разгладила платье.
– Отец, как вы думаете, на Небесах есть сандвичи с тефтелями?
«Кофейное пирожное, – сказала я, паря под потолком. – И много коричневого сахара».
– Я всегда представлял, что там есть говяжья солонина, – ответил отец Пол. – Но, полагаю, тефтели тоже могут быть. Десять раз «Аве, Мария». Благодари Господа за его доброту.
– Да пребудет милость Его во веки веков, – произнесла Фрэнки.
Когда она наконец уселась на скамье рядом со Стеллой, та поинтересовалась:
– Почему ты так долго?
– Рассказывала обо всех твоих гадостях.
– Что?
Сестра Джорджина бросила на них взгляд «не заставляйте меня подходить». Фрэнки сложила руки и принялась молиться – но делала она это, только чтобы сестра не вытолкала их взашей из церкви. Такое уже случалось.
Должно быть, сестра слишком устала, переворачивая матрасы, чтобы выталкивать детей из церкви. Поэтому к окончанию исповеди ни у кого и волоса с головы не упало. Остальные мальчики и девочки молчали, как куклы, когда монахини обвели их взглядом, который Фрэнки называла грозным. Ей надоело смотреть на отца Пола. Во время мессы он был совсем не таким, как на исповеди. Отвернувшись от прихожан, он бубнил на латыни об аде, огне и сере, геенне, преисподней и грешниках. Из-за его певучего ирландского акцента латинские слова звучали менее пугающими, хотя он делал это не нарочно. Все в церкви были уверены, что будут гореть за что-нибудь в аду. И нет нужды об этом напоминать.
Фрэнки полагала, что никакой отец не может сказать ничего такого, что удивило бы ее.
Она ошибалась.
Как можно старательнее изображая ирландский акцент, я проревела прямо Фрэнки в ухо: «Ад! Огонь! Сера!»
Она даже головы не повернула.
Проповедь мне наскучила, я вылетела из церкви во двор и остановилась посреди завесы падающего с неба дождя со снегом, который не мог ко мне прикоснуться, не мог заморозить или намочить. На верхних этажах общежитий от окна к окну металась тень. Перелетала слева направо, пока призрачная девушка с разбитым лицом не выскочила сквозь оконную раму, не расколов стекла. Она рухнула на землю, крича: «Нет, пожалуйста, подождите!»
Понимаете?
Ад – это не то, что вы думаете.
Ангелы из крови и камня
Оставив всех в собственных версиях ада, я решила навестить ангела посреди двора. Высеченная из белого мрамора, с раскинутыми огромными крыльями, она стояла на трехъярусном каменном постаменте, как украшение на свадебном торте. Ангел держала за руку маленькую девочку, а рядом с ней сидел мальчик, читающий книгу. Монахини говорили сиротам, что статуя присматривает за ними, оберегает их. В хорошую погоду дети собирались вокруг нее, рассаживаясь на постаменте, как и многочисленные птичьи стаи. Но сейчас сироты были в церкви, и дождь со снегом падал серебристой завесой, так что статуя находилась в моем полном распоряжении.
Расположившись на камне у ее ног, я стала рассказывать обо всем, что видела утром: от голодных младенцев до Фрэнки, которую сбросили с кровати, и девушки с разбитым лицом. Ангел была моей исповедницей; отцу Полу я бы ничего не рассказала, даже если бы могла. Я видела отца Пола в полосатой пижаме, свернувшегося в кровати, как ребенок. А если вы видели кого-то в полосатой пижаме, свернувшегося, как ребенок, с двигающимися под веками глазами, трудно думать о нем как о человеке, которому можно доверить свои самые сокровенные тайны и величайшие грехи; как о человеке, который может дать вам отпущение. Наверное, грешно осуждать пижаму священника, поэтому я покаялась и в этом. Затем я, как всегда, сказала ангелу, что люблю ее крылья и хочу знать, как получить собственные.