Еще пришлось Антиму отказаться от классических жестов — складывать руки на груди или сцеплять за спиной, — которые так и напрашивались, когда он о чем- то размышлял, чего-то ждал, когда хотел придать себе солидный или деловой вид. Вернее, он инстинктивно порывался сделать их и в последний момент спохватывался, сообразив, что ничего не получится. Однако, свыкшись с положением однорукого, Антим не совсем сдался и придавал пустому рукаву видимость руки: подпихивал его под локоть согнутой на груди уцелевшей левой или хватал за конец и отводил за спину. Привычка привычкой, но, машинально потягиваясь утром, он мысленно вытягивал и несуществующую руку, что внешне выражалось в едва заметном движении правого плеча. Потом он открывал глаза, осознавал, что никаких особых дел в этот день не предвидится, и часто снова засыпал, при необходимости помастурбировав, — освоить эту технику левой оказалось несложно.
Чтобы убить такую уйму времени, Антим упорно тренировался, пока не достиг совершенства в искусстве листать одной рукой газету и даже тасовать колоду карт. Он научился держать карточный веер, прижимая его подбородком к шее, но не сразу решился сесть за игорный столик в Республиканском клубе и присоединиться к молчаливым игрокам в маниллу, таким же калекам, как он, прошедшим фронт и словно давшим обет не вспоминать о том, что довелось там видеть. Играл он, естественно, медленнее, чем безногие и одноногие, но все же лучше, чем ослепшие от иприта — у них же не было карт по Брайлю. Кто-нибудь всегда предлагал помочь Антиму и попутно заглядывал в его карты. Немудрено, что вскоре ему это надоело, и он перестал ходить в клуб.
Однажды Антиму показалось, что скука и одиночество последних месяцев могут рассеяться. Это случилось, когда он, стоя перед собором, рассеянно глядел на прохожих и вдруг наткнулся глазами на постукивающую по противоположному тротуару трость, а затем, вскарабкавшись по ней взглядом, обнаружил пару очков. Тросточка была не белой — в белый цвет их стали красить уже после войны, а очки — не совсем темными, так что Антим без труда различил за ними лицо Падиоло. Он вернулся с фронта почти одновременно с Антимом, ослепший от газа с запахом герани; его поддерживала под руку мать, и он сразу узнал Антима по голосу.
Но радость от встречи с другом продлилась недолго. Антим очень скоро заметил, что вместе со зрением Падиоло потерял всякий вкус к жизни. Прежнее ремесло стало для него недоступным, а мысль о том, что навык, науку и искусство разделки туш можно заменить чем-то другим, ему и в голову не приходила; он был раздавлен, уничтожен, и его ничуть не вдохновлял пример других инвалидов, которые, преодолев увечье, сумели вернуться к своему делу, подчас весьма сложному, а то и достичь в нем совершенства, — хотя, по правде сказать, слепые мясники встречаются гораздо реже, чем слепые пианисты.
И все-таки, раз уж старые друзья нашли друг друга, надо было придумать, чем заняться вместе. Играть в карты Падиоло не мог, а Антиму надоело читать вслух — оба опять заскучали. Чтобы поправить дело, они часто говорили о фронте, где было гораздо хуже: еще тоскливее, да и страшно в придачу. Вспоминали, какие развлечения, какие способы убить время ухитрялись там находить. А помнишь?.. Помнишь?..
Как Арсенель пристрастился вырезать фигуры в известняке, которым местами сменялась глина на стенках окопов. А Босси увлекся изготовлением колец, брелоков и прочих сувениров из алюминиевых гильз, меди и латуни от залетевших в окопы вражеских снарядов, из чугуна от осколков яйцевидных гранат и гранат-лимонок. Антим же нашел применение своему опыту в обувном деле — стал разрезать на шнурки обрывки ремней. Позднее он додумался делать из тех же ремешков браслеты, которые завязывались или застегивались на руке и к которым удобно было пристегивать карманные часы, если припаять к ним петельки на уровне шести и двенадцати. Антим воображал, что изобрел таким образом наручные часы, и лелеял блестящий план запатентовать это открытие, как только вернется с войны. Невдомек ему было, что еще за десять лет до ее начала эту идею воплотил в жизнь Луи Картье, желая помочь своему другу авиатору Сантос-Дюмону, который сетовал на то, как трудно в полете доставать часы из кармана.
Да, несмотря ни на что, бывали в окопной жизни приятные минуты. Даже такое, казалось бы, малоприятное занятие, как выбирание вшей, служило каким-никаким развлечением между тревогами: поймать вошь, вытащить ее из волос или из складок одежды, — причем развлечением бесконечным, а к тому же бессмысленным и безнадежным, потому что эти членистоногие постоянно откладывают бешеное количество яиц, уничтожить которые можно только раскаленным утюгом, каковой в окопный инвентарь не входит. Были и другие, более забавные воспоминания, например, о том, как солдаты, помимо обычного оружия, овладевали на практике приемами стрельбы из пращи, чтобы потом зашвыривать во вражеские окопы подарочки — консервные банки с мочой. Или воспоминания совсем иного рода — о концертах полкового оркестра или танцульках с аккордеоном, купленным по приказу капитана аж в Амьене, под звуки которого каждый вечер кружились ординарцы со связистами. Или о том, как, пока это еще было возможно, доставляли почту, солдаты писали и получали горы открыток и писем, так однажды Антим получил короткое извещение о смерти Шарля. Теперь уж ему не воспользоваться объявлением, которое недавно, на третий год мирового побоища, появилось в «Мируар»: «Редакция купит за любую цену фотографические документы о военных событиях, представляющие особый интерес».