– Иди-иди!
Я беру лыжную палку и тыкаю в эпицентр дыма. Всё вспыхивает тут же, как будто давно было готово к моим манипуляциям. Пламя мечется и трещит, и сплетение травы, листьев и фантиков становится на мгновение прозрачным и невесомым. Мне хорошо! Мне так хорошо! Я стою, не убираю палку, забыв, что на мне светлое пальто и сапоги с утра начищены черным кремом. Я жива, здорова, свободна! Я хожу, говорю, могу поднять лицо вверх и увидеть солнце, и небо, и грачиные гнезда на липах. Могу дышать, и смеяться, и прыгать на одной ножке. Могу вызвать огонь, а потом прекратить горение. Я обычный человек, как все, совершенно нормальный и сама могу выбрать, быть мне счастливой или несчастной. Я могу всё.
Сажа и кусочки горелого сора летят в лицо, оседают на пальто и волосах, а мне всё равно весело и легко, и смешно видеть, как бежит от дверей кухни, неуклюже подскакивая, испуганная Поля с плещущимся ведром.
– Нин Сергеевна, вы что, Нин Сергеевна! С ума сошли!
Поля кричит от ужаса. Я смеюсь. Но я взрослый человек, нормальный, практически врач. А Поля больная, Поля контингент, хотя и адаптирована. В стрессовой ситуации адаптация может закончиться, и она перестанет отвечать за свои поступки. Я отпускаю палку, огонь гаснет, Поля со стуком закрывает рот.
– Ну что ты, Поленька, успокойся, всё, всё. Успокойся.
– Не жгите больше так, Нина Сергеевна, меня заругают, я вот сейчас полью тут. Он мне полить велел, залить совсем, и спички забрал. Я потом в мешок сложу, а машина заберет со всем мусором.
– Хорошо, Поля, хорошо. Только сразу в мешок не греби, там горячо будет, подожди, ладно?
Поля кивает, она уже почти успокоилась, Пал Палыч дал ей четкие инструкции, я внесла уточнения. Теперь она точно знает, что надо делать, когда и как. Адаптация восстановлена. Куча шипит. Поля довольна, она вынимает зеркальце и подкрашивает губы.
Я выхожу из ворот, и мне кажется, что языки пламени еще прыгают у меня в глазах. Я иду дальше вдоль забора, читая приклеенные в мое недолгое отсутствие объявления, как будто ищу вон то, на линованной бумаге, единственное нужное мне. «Продается концертный рояль, немного б/у». И телефон.
Ирина Богатырёва
Ирина Сергеевна Богатырёва родилась в 1982 году в г. Казань, выросла в Ульяновске.
Окончила Литературный институт им. А. М. Горького в 2005 году.
Публиковалась в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов», «День и Ночь». Рассказы и повести переводились на английский, голландский и китайский языки.
Автор книг «АвтоSTOP» (М.: Эксмо, 2008), «Товарищ Анна» (М.: Астрель, 2011).
Финалист премии «Дебют», премии Белкина, премии Михалкова и журнала «Октябрь», дипломант премии «Эврика!».
Вернуться в Итаку
Из города с татарским названием, от плиткой мощенной его пристани, от причала с провисшей на столбиках металлической цепью – от всего этого каждое лето отходит маленький пароход. Идка, не большая не маленькая, каждый год чуточку старше, чем в предыдущий, на палубе стоит, глядя на волжскую волну, пену за кормой, мусор у причала. Каждый год пароходик уплывал к острову, который звался тогда нежно и просто – Бережок. И может быть, из-за этого названия, может, из-за свойств памяти – ведь сколько всего случилось потом, – но место это постепенно утратило точку на карте, превратилось в миф, переселилось в область, доступную только памяти, да и там сохранилось лишь потому, что именно туда каждое лето уходил пароходик из города с татарским названием. «Казан», – произносит Идка по слогам, глядя на огромные буквы на крыше порта, уплывающего всё дальше и дальше. Идка знает, что там написано именно так, по-татарски, а папе кажется, что читает. Только Идка еще не умеет читать.
Для нее это – правило жизни, для мамы и папы – отпуск. Месяц мама, месяц папа – по очереди живут они каждый год с Идкой, не маленькой уже, но еще не большой, в деревянном домике – одна комната и терраса – в сосновом бору; в общую столовую – огромный ангар с запахом кислой капусты и эхом от стука посуды – ходят через лес и в Волге купаются с Идкой по очереди: месяц мама, месяц папа, на выходные только собираясь все вместе, втроем.
Каждый год повторялось это, чтобы слиться потом в воспоминание о постоянном лете, в которое вместилось всё, что повторялось из года в год; а что не повторялось, запомнилось ярко и прочно, подетально запомнилось. Каждое лето до того, последнего – отпечаток травинки на янтаре: застывшие в солнце, стоячие, томные дни. А после всё ускорилось и посыпалось. Что стало тому причиной – неизвестно, просто всё должно было измениться раз и навсегда: и на Бережок им уже не приехать, и жизнь вся сразу стала другая.