Из мрамора.
Ржавчина. Сажа.
— Впечатляет, — сказал Клокман.
— Промышленный комплекс, — пояснил Смунк.
— Мы тут работаем, — добавил Вазелин и размазал угольную сажу по лицу.
Вот это да!
Снег поредел; летели прозрачные, как стекло, снежинки.
Белые.
Ляйхт подпрыгивал на одной ноге, распугивая ворон, которые снова налетели, как только улеглась угольная метель.
Они кружили среди снежинок. На клювах у них виднелись красноватые пятнышки.
Однако тут нам придется прерваться — сейчас слово берет дружище Клокман:
— Так как насчет рекорда, дорогой господин управляющий? — спросил он. — Все хорошо? — В конце концов, я тут по делу!
Кажется, он пришел в себя! Немного оклемался! Щеки порозовели. — Тут у него промеж глаз что-то сверкает! Ну и ну!
Молния ударила! Бритвой полоснули! Стекло разбилось!
И гаснет.
Клокман улыбается! Усилием воли он собирается с мыслями. Совладав с головокружением, он указывает в даль.
— Просветите меня, господин управляющий, — весело говорит он Смунку.
— Вы разве сами не видите, — отзывается тот.
— А где? — спрашивает Клокман, его сбивает о толку эта путаница. Обломки.
— Да у вас перед глазами, — воскликнули разом Смунк и Вазелин. Партию верхнего голоса исполнил Вазелин, взвизгнув фальцетом.
Смунк свистнул. Он даже пальцы в рот не сунул: это был сигнал! — Ляйхт и Вазелин бросились прямиком к замерзшим озерам!
— Так, — сказал Смунк и добавил примирительным тоном:
— Когда-то давно в лагере я был капо. Надсмотрщиком. — Страна безмолвия.
По расстилавшейся перед ним серой, невыразимо унылой равнине вилась поземка. Клокман пригляделся. Вазелин и Ляйхт уже уменьшились до крошечных размеров.
— Ах, вон там!
Клокман приложил ладонь козырьком ко лбу.
Там, впереди, посреди тусклого льда вздымался черный конусообразный холм или бакен, а чуть поодаль — еще один. Колокола? Автомобильные шины? Кегли из резины. — Вокруг каждой тянулась, как хоровод, непрерывная вереница людей.
Издали казалось, что двигаются они не слишком быстро — скорее медленно, рывками, с заминками, как вязкое пюре.
Зыбучие пески.
Смунк снова свистнул. Два этих хоровода, которые кружили там, где проводилась эстафета, пересекались — в одной точке! — и образовывали восьмерку — исполинскую восьмерку!
Восьмерка!
— Вот наша восьмерка, — сказал Смунк, как будто прочитал мысли Клокмана.
— Невероятно, — пробормотал Клокман, — а где, позвольте узнать, вы набрали столько людей? Ведь их здесь тысячи!
Ляйхт и Вазелин возвращались, окутанные клубами светлого пара, который шел у них изо рта.
— Зимние каникулы, — ответил Смунк. — Должны же люди когда-то отдыхать.
Он указал на равнину:
— Повсюду каникулы! В школах занятий нет! Все в отпуске!
— А как же заводы?
— Посменная работа. Да тут почти все идет само собой. — Смунк махнул рукой.
— Все отлично?! — Ляйхт захихикал и стал бурно жестикулировать:
— Затор. Остановились. Все развалилось. — Полный кавардак!
— Понимаю, — Клокман кивнул.
Смунк без особой злости плюнул Ляйхту в лицо.
Ляйхт утерся.
— А теперь представьте себе, как бы мы тут жили без «Метрополя», — сказал Смунк. — В этих снегах! Взаперти! Среди этих бескрайних просторов! С таким грузом ответственности!
— Тут кто угодно мог бы?..
Вазелин уставился на Смунка.
Ляйхт, который уже встал чуть поодаль, постучал себе пальцем по лбу. У него зуб на зуб не попадал от холода.
Смунк нагнулся, потянувшись к одной из льдин, которые валялись тут повсюду: бац!
И Вазелин туда же: хлоп! Лед затрещал, раскрошился.
Ледяная галька.
Восьмерка!
— Эта самая большая, большущая восьмерка, какую я только видел, — промолвил Клокман, а он, надо сказать, чего только не перевидал.
— Феноменально! Такой размах!
Смунк осклабился.
— А как регулируется движение? — спросил Клокман, явно стараясь выглядеть деловито.
— Там стоят флагштоки! Желтые флаги! — это подал голос Вазелин. — Вон там! Это наше знамя!
По периметру «восьмерки», — чем дольше Клокман к ней присматривался, тем быстрее и стремительнее, казалось ему, кружили конькобежцы, — были установлены пункты отдыха, над которыми реяли, колыхаясь на ветру, большие потрепанные флаги.
Поблескивал отполированный коньками лед.