Пол под ним затрещал.
— Лимоны — это наша надежда. Там, за стенами, — молвил Смунк, вперяя в пустоту налитые кровью глаза, как провидец, — теплые края! Жгучее солнце: мы в раю! Друзья!
— Но здесь-то зима.
— Над нами реют желтые флаги, — пришел ему на выручку Вазелин.
— Мне надо выйти, — добавил Ляйхт. — Просто нужно в это верить! — Он начал подниматься, привстал и пукнул.
Клокман не мог взять в толк: Смунк — пророк?
— Черт! Ну, ты даешь, парень, — сказал Смунк Ляйхту. Он немного повысил голос: — Что я слышу? Дружище Клокман говорит, что наша восьмерка — это пустая затея, братская могила? Разве этого хотели рабочие: лечь в братскую могилу? Нет?! — Где же тогда пуховые одеяла, где гуляш? Где блестящие сковородки?
Его подручные молчали. У Вазелина проступил пот на лице. Над бутылками со шнапсом тихо, бесшумно поднимались испарения. Ляйхт по-детски улыбался.
И тут все закрутилось! Огромная тень Смунка перемахнула через стол. Облака пыли. Уродливый загривок, покрытый коростой из клопов, вспучился. В ход пошли кулаки.
У Клокмана замелькали перед глазами радужные круги.
Распущенные павлиньи хвосты! — Смунк уже схватил Вазелина за грудки и шарахнул его головой о стол.
— Вы же сами промотали все в «Метрополе»!
— Промотал, говоришь?! — взревел Смунк. Голова Вазелина захрустела от ударов. — Я тебе сейчас прочищу мозги!
Ляйхт улизнул от Смунка и показал ему нос. Но его настиг пинок Смунка. Он подлетел над батареей бутылок и обрушился во тьму, где и остался лежать, тихонько повизгивая.
У Вазелина текла из уха коричневатая жидкость: топленое сало? Кровь? Он хрипел.
— Вы у меня за все ответите, — орал, отдуваясь, Смунк. — В конце концов, я тут за все в ответе.
Это прозвучало убедительно.
Все эти звезды, шнапс, — бредил Ляйхт. — Так или иначе, я погиб.
В окно действительно глядели звезды, яркие и лучистые, как только что отчеканенные монеты.
Вазелин высунул язык. Усики у него на верхней губе покрылись корочкой.
— Знали бы вы, с кем связались, — крикнул Смунк. — Вон этот, — он указал на Вазелина, — каторжник! Мошенник! А другой, — он ткнул большим пальцем в темноту, — был раньше учителем в гимназии! — Только не надо их жалеть! Никакой жалости!
— Я вот думаю насчет своего гонорара, — робко сказал Клокман. Он боялся, как бы ему заодно не досталось.
И правда! Смунк повернулся к нему! Волосы у него встали дыбом!
— Так вот о чем выдумаете, — произнес Смунк таким тоном, словно до сих пор в этом сомневался. — Черт побери! — И, к удивлению Клокмана, заговорил спокойным голосом: — Я сам человек из народа. Да, я поднялся наверх. Благодаря выборам. За меня проголосовали. У меня есть достоинства, я пользуюсь популярностью. — Он причмокнул.
Клокман сидел понуро и неподвижно.
В печи потрескивали стулья, которые подбросили в огонь.
Было слышно, как кого-то рвет.
Из щелей в печи летели искры.
— У нас сложная избирательная система, — пояснил Смунк.
Клокману привиделся цилиндр из листовой стали, с отделениями. Его отсеки крутились, их приводили в движение крысы, проворно перебирая лапками. Из цилиндра вылетали белые клочки бумаги.
— Холод! Бесхозяйственность! Есть от чего прийти в отчаяние! — Смунк опустил голову и закрыл лицо руками. — Разбаловали!
Его плечи затряслись от рыданий, а из глаз и носа хлынули темные потоки, да так бурно, что Клокман подивился, как это уши у него остались сухими. Уши у него поросли волосками. Покрылись пылью.
— Вас же переизберут, господин управляющий, — осмелился подать голос Вазелин. Он уже поднялся и массировал тонкими пальцами виски.
— Кажется, у вас нос сломан, — сказал Клокман.
Однако Вазелин пропустил это мимо ушей и спросил: «До утра у нас еще сколько времени осталось?»
Из темноты вышел Ляйхт. Все лицо у него было усыпано красными и зелеными крапинками.
— У меня часы, кажется, закоченели, — сказал Клокман. Он потряс часы. Циферблат.
— До беспамятства не напьюсь, — сказал Ляйхт, откупоривая новую бутылку, — я ведь как-никак интеллигентный человек.
Вазелин зачесал назад светлые пряди.
— Ну что, работы невпроворот? — Смунк засмеялся и вытер слезы.
Светало. Они устремили взгляды на беговую дорожку, на восьмерку: там действительно все также скользили конькобежцы. Возможно, их было уже чуть меньше, но по большому счету все были в сборе. Смунк снова просиял: «Ну вот, видите, герр Клокман! Ночью все кошки серы! Нечего брюзжать».