Тело ее судорожно затряслось.
Ее груди, одним махом преодолев гравитацию, взмыли над ареной: огненные шары! Рой шрапнели! Из-под каблуков ее туфель на роликах взметнулись искры.
Внизу бурлила толпа: трибуны были заполнены под завязку. Зрители набились, как сельди в бочке. Все клокотало. Торчали шляпы. А в шатер все валили толпы. Их поток стекал по извивам пристройки при входе, словно по кошмарным жвалам. Красный, уже порядком изодранный занавес вздувался, как парус. Сверху шатер напоминал распахнутую, разинутую пасть, разверстую дыру, над которой болтались тросы и веревочные лестницы акробатов.
Многие мужчины нарядились в хорошие костюмы, сшитые по мерке. Впрочем, некоторые были в пиджаках свободного покроя и теплых рубахах. Так или этак усталые, издерганные трудяги со вздохом облегчения сбрасывали с себя бремя дневных забот. В вестибюле они снимали очки и подтяжки. Да, стоило им переступить порог, как перед ними открывались новые горизонты. Трепещущие от радостного предвкушения дамы, похоже, наслаждались обстановкой не меньше. В толпе протискивались разносчики с лотками: они продавали пиво, соленые крендели, гамбургеры, чипсы, сигареты и сигары.
Из пасти ворот тянулся еще и телевизионный кабель: черные, блестящие, свитые в тугой жгут провода. — Внутри они сразу разветвлялись, оплетая зал тонкой, по большей части невидимой паутиной с телевизионными камерами на концах, которые покачивались там и сям среди пышных дамских локонов и темных мужских шевелюр, словно серые корковые пробки.
«Солидная публика, — подумал Клокман, сжав губы, — настоящий средний класс. — Ну что ж, за дело!» — Он раскрыл записную книжку и принялся писать.
Как мы уже отмечали, трибуны были переполнены: он обозревал публику сверху, и в глаза бросалось множество лысых голов. Шуршали костюмы. Покрытые каплями пота лысины поблескивали, словно звезды, во тьме. Целые галактики голых черепов медленно кружили по залу. Шарообразный рой человеческих тел, образуя то темные, то блестящие завихрения, сползал по рядам и растворялся в этом море. Должно быть, вот так в начале времен летели в пустоте остывающие сгустки вещества: это было зарождение мира! — Тут сверху из громадных бутылок на публику брызнули струи освежающего шампанского! Сверкающие жемчужины! Дамы завизжали! Наряды, головы и руки сначала заблестели, а потом разом потемнели, как мокрые зеркала, и теперь казалось, что перед ним — то ли спокойная залитая солнцем, изрытая воронками местность, то ли еще живые, пульсирующие складки мозга.
Съемочные группы с камерами возвышались, как одинокие островки, среди бушующей стихии.
Эффектный трюк перед началом представления! Здорово! Клокман, прикрывая записную книжку от брызг шампанского, попытался поймать губами летящие капли. Публика разгорячилась. Кто-то кокетливо подмигивал, а в воздухе, чудилось, закружилась метель: конфетти! Серпантин! В тот же миг Рагуза взмыла на брошенном ей канате и пронеслась над залом в лучах прожекторов.
Зрители откупорили бутылки.
«Вот так, — подумал Клокман, — одни веселятся, а другие смотрят на них дома по телевизору».
Орлы вспорхнули с перекладин и закружили в полутьме под куполами.
Трампампам!
Трамтарарам!
Бах! — Под бой барабанов подлетали вверх сандалии и туфли ручной работы.
Чик-чирик! — Фьють!
Ух! Ух! Ух!
Оркестр, который уже давно был в полном составе, грянул: Ух!!! — Дзинь-дзинь-дзинь! Это звякали бунчуки! От них не отставали костяные и деревянные ксилофоны. Наверное, музыкантам этот зал казался широкой пропастью. Заиграли мандолины! За ними балалайки! Загремели литавры! Барабаны! Вступили флейты! Треугольник: динь-динь. Впереди — дирижер! Наконец, зазвенели колокола! Ярким блеском отливали их медные купола, по которым ударяли тяжелыми молотами звонари. И вот что странно: этот колокольный звон и заполонил весь шатер! Даже великан-дирижер, — за время отсутствия Клокмана он успел еще подрасти, — как бы легко он ни управлялся с остальными инструментами, послушно вступающими и умолкающими по его знаку, с этими колоколами, казалось, совладать не мог. Он возвышался над оркестром как башня; под его фраком могло бы уместиться несколько человек; вместо лица у него были пухлые ягодицы, вытянутые как рыбье рыло: черный столп его фрака раскачивался, как поднятый большой палец, как обелиск, как ось солнечных часов: ибо тут велись съемки, и шатер озаряли мириады прожекторов, чьи созвездия вспыхивали, сменяя друг друга, и отбрасывали то туда, то сюда широкие полосы теней. — Зрители перепрыгивали через телевизионные кабели.