Мистериосо, уже во всеоружии, безучастно двинулся к глубокому вырубленному в скале желобу, который вел ввысь вдоль крепости. Над их головами, на головокружительной высоте торчали во все стороны канализационные трубы, с которых падали капли. Профессор медленно ступал впереди. Солнечное излучение здесь наверху не ослабело, а скорее наоборот — поляризовалось еще сильнее: на небе ни облачка! Погода как на высокогорье!
Сбоку за обрывистыми краями прохода, над которыми роились светлячки, лежало глубокое ущелье, дно которого было скрыто за каким-то выступом, напоминающим горб. На нем высились величественные руины собора.
В разрушенных нефах под обвалившимися куполами валялись разбитые якоря, облепленные осклизлыми трупами. Толстые мачты вздымались из волн щебня. Местами все было черно от мертвых тел; они лежали грудами, как тараканы. Казалось, от обломков расколовшихся колоколов исходил зловещий гул — вон оттуда! Он был слышен совершенно отчетливо! На сей раз Клоккманн умолчал о том, что ему послышалось, но Мистериосо все равно ухмыльнулся.
Кое-где в колоннадах еще развевались изодранные паруса и тенты. В куче мусора, заодно со стрельчатыми окнами, вимпергами и стременами, лежало, как огромный штурвал, окно-роза. Увешанные одеждами канаты тянулись снизу к гребням разрушенных стен. Эта обитель отчаяния уже зарастала зеленым кустарником вперемежку с горными соснами.
— Благодарю вас за то, что согласились меня сопровождать, — громко сказал Мистериосо, — вы и представить себе не можете…
Но Клоккманн его не слушал, ибо им целиком завладела одна мысль, одна идея, сверкнувшая у него в голове: да что там такое творится?
За базиликой простирался широкий холмистый склон, спускавшийся в долину, загроможденную гробницами и аркадами могильных склепов. Внизу среди необозримых братских могил текла широкая черная река.
Вонь ужасная.
Вода была такая черная, что в ней даже не отражался солнечный свет. Плавно и мерно катились волны.
Они двинулись под гору. По долине, словно хорошо прожаренные сосиски или куски филе, были разбросаны трупы: уж не от этого ли зрелища таинственной реки, несущей свои воды среди бесчисленных братских могил, Клоккманн совсем потерял голову? — Он достал свою записную книжку и принялся писать.
— Запишу-ка я всех скопом, — сказал он, — живых и мертвых! Хотя бы для пробы, — добавил он. — А это идея!!! Живых и мертвых!
Значит, живые и мертвые: нам, тем, от чьего имени мы ведем этот рассказ, кажется, что это уже чересчур. Мы от души желаем Клоккманну поставить рекорд, у нас нет к нему ни капли зависти. Иные читатели, возможно, успели полюбить Клоккманна, сроднились с ним: они наверняка решат, что мы видим в нем соперника, или скажут, что у него солнечный удар. С полным на то основанием они потребуют проявить подобающее уважение к столь неутомимому персонажу. Но разве в наших интересах его дискредитировать? Какой нам от этого толк? Не рискуем ли мы из-за этого оказаться в двусмысленном и весьма щекотливом положении? Мы ведь рассчитывали на то, что Клоккманн чувствует и мыслит адекватно: в самом деле, что нам проку в том, что он спятил!
Печные трубы, комары, волоски щетины, спасательные шлюпки, сигнальные фонари, тросы, чемоданы, кофейные зерна, алмазы, сливы сорта ренклод, зловонные бомбы, пальто, половики, рожки для обуви, душевые сетки, колодки для снимания сапог, унитазы, ванны с мочалками, туалетные утята, блуждающие почки, тюбики с кремом, медицинские весы, трусы, использованные простыни, наждачная бумага, галстуки, ногти, шнурки для обуви, трости, пивные кружки, нарезанные колечками анчоусы, сардины, мокрицы, клещи, клопы, осы, вши, блохи, скрипки, флейты, бактерии, вирусы, солитеры, навозные жуки, торговые киоски, сковороды, тарелки, ложки, вилки, жестянки из-под крема для обуви, ременные пряжки, мундиры, висельные веревки, охотничьи ножи, вагончики канатной дороги, пепельницы, рододендроны, шилья для чистки курительных трубок — все это — и еще многое другое — лежало на подкладке из плоти, черепов, костей и падали в круглой долине.
Перо Клоккманна неслось по бумаге. Ноги сами несли вниз по холму: у-у-ух! Вперед!
На горизонте, — мы уже об этом упоминали, значит, так оно и есть, — высились заснеженные пирамидальные горы. Их подножие густо поросло лесом, кое-где даже джунглями, в которых пестрели удавы, лениво свисающие с ветвей. Повыше виднелись припорошенные инеем рождественские ели, украшенные сверкающей снежной бахромой. Сами вершины были такими белыми, что поначалу казалось, будто там текут сливки, будто там наверху пролегли целые млечные пути с мириадами звезд.