Зато как хорошо была выписана публика, глядящая снизу вверх на светлое лицо юноши, на потрепанную физиономию этого горемыки: впереди почтенного вида король щеголял в мундире, увешанном лентами и звездами. Под руку его держала королева в остроконечной шляпе с легкой вуалью. Они стояли в окружении дам и кавалеров, которые выхватывали лорнеты из петлиц своих фраков. Солдаты и наемники с разинутыми ртами, ощетинившись зазубренными пиками, мечами и острогами, обступили вельмож. Виднелись орудийные лафеты, радиоантенны, повара! Еще тут млела от удовольствия секретарша: ярмарочный торговец, обслуживая ее, между делом запустил милочке руку в колготки. Да ведь это рынок!!! Груды огурцов, помидоров и цыплят! Кассовые аппараты: шикарные домохозяйки с уложенными феном волосами и лакированными ногтями несли авоськи, толкали детские коляски. Праздношатающиеся зеваки жевали поджаренные на филе сосиски. Вокруг топтались менеджеры в немарких костюмах, шоферы в перчатках. Замешкались тут служащие по пути на работу. Час пик. Автобусы. Рекламные вывески. По краям толпились электрики, автомеханики, монтеры и другие представители рабочих специальностей; толпа напирала на раму картины, кое-где выбиваясь тонкими пластами наружу, — и все с надеждой смотрели вверх!
Блуждающий взгляд Клоккманна остановился в центре композиции: великолепные радуги пробивались сквозь угрюмые тучи, горели огромные звезды, стремительно всплывшие из глубин. За ними раскинулись темные, черные просторы. На миг черты юноши исказила гримаса зевающего чёрта, вокруг которого вились стервятники. Ангелы уже держали перед собой свитки с нотными листами и выпячивали губы.
— Боже мой, — сказал Клоккманн, зачаровано глядя на его лицо, которое опять казалось землистым и помятым: бледные, поросшие щетиной щеки, тонкие слюнявые губы.
— Да это же мой отец! — воскликнул Клоккманн. — Папа! А за ним наш буфет! На газовой плите горит огонь! Не бей меня! Где мама? У нас есть яичные клецки с салатом из огурцов? Словом, он погрузился в детские воспоминания, в душный мирок своего прошлого — с мукой и ужасом, — но это уже касается лично его, да еще, пожалуй, какого-нибудь психоаналитика или психолога.
О последней главе нам известно немного. Мы сожалеем об этом, ибо это как-то нарушает симметрию, и сразу во всем сознаемся, чтобы никого не обнадеживать попусту.
— По моему распоряжению вы назначены директором нашего агентства по мировым рекордам, — сказал Сэйл, — ваша попытка установить рекорд произвела на нас впечатление.
Клоккманн, облаченный в безупречный, облегающий фигуру деловой костюм, сделал вид, что пропустил мимо ушей вторую часть этого спича, и сказал:
— Так, значит, оно тоже принадлежит вам?
— Ну, разумеется, — успокоил его Сэйл.
О самом Сэйле нам тоже известно не слишком много: голова его была сгустком чистой энергии, как сказал бы физик. Чтобы получить верное представление о Сэйле, нужно призвать на помощь фантазию — нашу неверную помощницу — и вообразить его среднестатистическим директором, начальником, только пусть вместо головы у него будет большая электрическая лампочка, такая яркая, что самой колбы не видно: один только свет — свет!
Они шагали наверх среди труб.
Для ясности надо сказать, что они вдвоем — Клоккманн не мог сдержать радости от сознания того, какую он сделал карьеру, — передвигались в недрах некоего здания: снаружи оно выглядело как гладкий куб, хотя размеры его были таковы, что рассмотреть его форму можно было только с очень большой высоты, на которую поднимается какой-нибудь реактивный самолет, а изнутри — как бы это объяснить: собственно, внутри тут были сплошные трубы или трубки, которые тянулись вверх порознь или пучками, каким-то таинственным образом соединяясь и разветвляясь.