— Ты никогда не задумывался, какой была бы жизнь, если бы я не переехала или не стала бы Монтгомери?
Рик криво улыбается. Уже прогресс.
— Разумеется, задумывался. В детстве. Гадал, когда же ты появишься со своей перчаткой для софтбола, как делала прежде. — Рик трет колено, и на его лице появляется серьезное выражение. Он готовится открыть мне секрет.
В нетерпении облизываю губы. Ужасно хочу к нему прикоснуться, попросить, чтобы он мне доверился, но не могу.
— Я много лет хранил эту глупую штуку в коробке из-под обуви. — Рик прищелкивает языком и краснеет.
Я понимаю, о чем он говорит, так как в прошлом, в котором мы были вместе, эта «глупая штука» стала первым символом нашей любви.
— Но ты переехала, — продолжает Рик. — Я брал его с собой на свадьбу твоей мамы. Носил первый год средней школы на случай, если снова тебя увижу, но все изменилось, и я… так и не набрался храбрости.
— Кольцо с леденцом, — тихо шепчу я и вижу, как его лицо вытягивается, а глаза загораются гневом.
Рик отодвигается, увеличивая между нами расстояние.
— Откуда ты… тебе моя мать рассказала?
— Нет. — Тревога сжимает грудь, и мне ничего не остается, кроме как дать ей волю. — Ты мне его отдал. Когда нам было по девять лет.
Рик непреклонно качает головой.
— Нет, я этого не делал. Откуда ты…
— Делал. В другом прошлом. Том прошлом, которое я помню. А это настоящее — оно неправильное, Рик.
Касаюсь его руки, глажу пальцы, как мы делали в той жизни, но не успеваю и глазом моргнуть, как он оказывается на другой стороне комнаты. Запустив пятерню в волосы, Рик отводит пряди от лица, что для меня красноречивее тысячи слов.
Я его испугала. Нужно все исправить! Встаю, но Рик вскидывает руки, удерживая меня на расстоянии.
— Не знаю, что ты задумала, но с меня хватит. Считаешь, можешь мной играться? — Он прожигает меня свирепым взглядом, и его щеки вспыхивают.
— Рик…
— Уходи. — Он рывком открывает дверь, и фотографии на стене дребезжат.
Поворачиваюсь и смотрю на него, но Рик отказывается встречаться со мной глазами.
— Если ты дашь мне пять минут, я все объясню. Если бы ты только допустил возможность…
— Сейчас же! — Рик упрямо смотрит в стену, стиснув зубы. Ему требуется время, но я отчаянно нуждаюсь в ответах!
Не сводя с него глаз, задом пячусь к выходу. Знаю, что он чувствует мой взгляд. Я все жду хоть какого-то знака, но вижу лишь захлопнутую перед носом входную дверь. Вздыхаю и выхожу на улицу.
Смеркается. Меня встречает холодный ветер, и по спине пробегает дрожь. В животе огромная дыра. Дома придется ответить на массу вопросов, особенно учитывая, что уже так поздно. Но как дом может быть домом без папы? Мне стоит отправиться обратно и начать расхлебывать кашу, которую я заварила, но я пока не готова. Чем дольше я медлю, тем хуже, но сейчас я могу только представлять, как это будет. Поднимаюсь на платформу метро и сажусь в поезд до Масс-авеню, на которой находится городская библиотека.
Тут полно студентов колледжа, так что я в своей толстовке с капюшоном довольно неплохо вписываюсь. На втором этаже между стеллажами с книгами там и сям расставлены компьютерные столы. Сажусь за один из них и вбиваю в поисковую строку папино имя.
Пролистываю результаты, пока мое внимание не привлекают какие-то старые новостные статьи. Дыхание перехватывает, а мозг отказывается работать.
«Осужденному за покушение на убийство Джону Крейну отказали в условно-досрочном освобождении
Десять лет назад Джон Крейн был осужден за найм киллера с целью убийства своей жены Миранды. Во время неудачной попытки был застрелен случайный прохожий, однако тело исчезло до приезда медиков на место преступления.
На протяжении всего судебного разбирательства и тюремного заключения Джон Крейн утверждал, что невиновен. Переписки по электронной почте, отпечатков пальцев, выписок с банковских счетов и аудиозаписей оказалось достаточно, чтобы убедить жюри присяжных в его виновности, хотя полиция так и не задержала киллера.
В связи с отклонением прошения об условно-досрочном освобождении Джон Крейн через своего адвоката обнародовал следующее заявление: «Я разочарован, что мой запрос вновь отклонили, но я не сдамся и продолжу бороться».
Боль распространяется по всему телу, будто кровь, растекаясь по венам и приливая к каждому мускулу и суставу. Вряд ли можно испытывать еще большие страдания. Это моя ошибка. Я за это в ответе. Я во всем виновата. Желудок бунтует, и не успеваю я опомниться, как у меня подкашиваются колени, и глаза застилает белое марево. Мой пульсирующий мозг опять пытается взорвать череп изнутри.
Головная боль предупреждает, что еще немного — и я получу больше информации, чем смогу вынести, и я начинаю сопротивляться, что лишь усиливает мучения. Я не хочу знать, не хочу видеть, но бороться удается совсем недолго.
Такое ощущение, будто мне что-то вложили в мозг, словно знания прямиком загрузили в меня из внешнего источника. Мое тело по-прежнему в библиотеке, но я больше не вижу ни уродливых столов, ни старомодных стеллажей. Вместо всего этого у меня перед глазами всплывает голубая дымка, а когда она бледнеет, я снова в квартире, где жила с родителями, когда была маленькой.
Я цепляюсь за папину ногу. Мама тоже здесь, и она тянет меня за юбку, крича, что нам надо идти. Я испугана и сбита с толку. В квартире полицейские, и они собираются забрать папу, но я не хочу, чтобы он уходил. Мне нужно, чтобы он остался с нами.
Папа молчит. Я крепко держусь за штанину, спрятав лицо у него в коленях. Жадно хватаюсь за его джинсы, отчаянно пытаясь не выпустить ткань. Папа дрожащей рукой треплет меня по голове.
Кто-то подходит сзади, отцепляет мои пальцы и поднимает меня в воздух. Я кричу и извиваюсь, протягивая к папе руки через мужское плечо.
— Папочка, помоги мне! Я не хочу уходить! Папочка!
Смятение в его отчаявшихся глазах пугает меня. Папа ко мне не подходит, он просто не может. Его лицо мокрое от слез. С двух сторон от папы стоят полицейские и придерживают его руками, чтобы он не мог броситься за мной.
Я умоляюще смотрю на отца. Мне просто хочется, чтобы он подошел и сказал, что слухи, которые ходят по школе, — это неправда. Папочки не делают того, о чем шепчутся люди. Он любит маму, и меня тоже.
— Я найду тебя, Лара. Богом клянусь, мы снова будем вместе. Проклятье, Миранда, ты же знаешь, что я этого не делал. Ты знаешь!
Его слова не успокаивают. Полицейский передает меня маме. Я прячу лицо в ее волосах и рыдаю все время, пока мы спускаемся и садимся в машину, готовую умчать нас вдаль. Что, если я больше никогда не увижу дома?
Туман рассеивается, и я снова вижу библиотеку, чувствуя пульсирующую в висках кровь. Вокруг меня столпились люди. Замечаю на полу рассыпавшееся содержимое сумочки и подползаю поближе, чтобы сгрести все обратно. Под столом вибрирует телефон, на экране светится одно слово.
Мама.
Хватаю трубку и понимаю, что мне надо поговорить с ней лично. На плечо опускается чья-то ладонь.
— Мы вызвали скорую, — сообщает пожилой мужчина. У него заботливый взгляд, а на голове старомодная шляпа, как у Индианы Джонса.
— Я в порядке. Просто почти не ела сегодня. — Я встаю, вцепившись в сумочку, но колени дрожат.
— Что-то мне не кажется, что вы в порядке, юная леди.
— Мне надо домой.
Пытаюсь проскочить мимо, но он следует за мной по пятам.
— Пускай вас осмотрит доктор. Что в этом плохого?
Тут особо не поспоришь, так что я остаюсь и жду. Появляются люди в белых футболках с носилками, но я знаю, что фельдшеры ничего не обнаружат. Ничего такого, что могло бы зафиксировать их оборудование.
И все же со мной что-то не так. Меня просят присесть, и я, стиснув ремешок сумочки, повинуюсь. Болезнь путешественников во времени. Объединение новых и старых воспоминаний. Я считала, что смогу ее избежать. Полагала, что со мной этого не случится, но сейчас эта болезнь ударила по мне, и довольно сильно.