– Ансель, что с ним? – спрашиваю, стремительно выходя из транса.
Мой друг открывает глаза и непонимающе вглядывается в моё лицо. А мною овладевает паника: я подбегаю к норе, вынимаю щенка:
– У него нос забит землёй! – выкрикиваю.
Стараюсь оттереть маленький собачий нос от грязи, но мои усилия бесполезны:
– Господи, она глубоко забилась в ноздри! Как мне её вынуть?
Экстремальные ситуации – не мой конёк, не умею собраться, откинуть эмоции и действовать.
– Дай его мне, – лицо Анселя напряжено, но голос спокоен.
Он раскрывает крохе пасть и суёт свой палец глубоко в гортань.
– Что ты делаешь? – кричу на него. – Он умирает! Задыхается! Что ты творишь?
Но Ансель не реагирует на мои вопли – невозмутимо делает то, что считает единственно верным. Пару мгновений спустя его указательный палец выгребает из горла щенка комки чёрной липкой грязи и возвращается, чтобы проникнуть ещё глубже. Щенок не шевелится: либо умер, либо почти умер.
Я закрываю лицо руками и отдаюсь истерике.
– Ну давай же, дыши! – приказывает собачьему ребёнку Ансель, и я слышу в его голосе боль, страх, злобу.
Меня накрывает.
Беспомощность – самое страшное, что мне довелось пережить в жизни. Она преследует меня ночами, днями, которые не удалось вытянуть до уровня нормальности, она отравляет меня медленно действующим ядом вот уже целых шесть лет.
В моих ушах свист, в голове гул, в груди пустота, сбои в сердечном ритме и тошнота. Я знаю, что нахожусь на грани приступа, и всеми силами пытаюсь взять себя в руки.
Невидящими глазами смотрю на упорно не сдающегося Анселя и впадаю в коматоз. И в этом состоянии безэмоционально наблюдаю, как щенок весь сжимается, чихая или кашляя, из его носика сочится серая влага, на языке размазана грязь, но он дышит, живёт. Ансель держит его прямо перед своим лицом, сжимая обеими ладонями и внимательно всматриваясь в мордочку:
– Он дышит, – констатирует, ликуя. – Прокашлялся. Видно, наелся грязи в этой норе, и она залипла в его глотке.
– Ты спас его Ансель… – шепчу, не веря ни своим глазам, ни ушам, ни этому дню, ни жизни.
Моё сердце бьётся как сумасшедшее, оголтело вбирая первую за столь долгое время всепоглощающую радость:
– Ты спас его, Ансель… Ты спас его, – повторяю, не в силах остановиться. – Ты успел!
– Просто вовремя вынул кусок грязи… – улыбается, уже гладя напуганного щенка по голове.
А я фиксируюсь на понимании душераздирающего факта: ни мать, ни отец одного из восьми детёнышей не заметили грядущей потери. Не ощутили, не почувствовали своими собачьими сердцами. А ведь должны были. Как когда–то должны были мы с Каем.
– Подержи, – Ансель вкладывает в мои руки перемазанного в грязи щенка. – Испугалась?
Он вглядывается в моё лицо, а у меня нет ни слов для ответа, ни звуков.
– Всё будет хорошо, слышишь? – обещает.
Учитель живописи кладёт руку на моё запястье, сжимает его в кольцо, и от этого жеста мне вдруг становится так легко, что слёзы высыхают, сердце успокаивается, полость внутри наполняется теплом, надеждой, верой в лучшее.
Подмигнув, Ансель направляется в лес.
– Куда ты? – кричу вслед.
– Наломаю веток – сделаем настил для их норы, пока я не придумаю, где найти достаточно вместительную деревянную конуру.
– Нужно посмотреть в магазинах для животных… – кричу вдогонку, но он уже скрылся за сосновыми ветками.
Опускаюсь на ствол давно убитого грозой дерева, разглядываю бегущего по его коре лесного муравья и думаю: какие–то три дня назад я и подумать не могла, что окажусь в столь странном месте при ещё менее правдоподобных обстоятельствах. Как же неожиданна жизнь, как непредсказуемы её повороты.
Очень скоро Ансель возвращается с охапкой пихтовых веток, укладывает их на дно норы, предварительно отделив большие жёсткие прутья и оставив лишь мелкие, мягкие.
– Пойдём, скоро начнётся дождь, – предупреждает.
Я поднимаю на небо глаза, и точно – оно полностью и, похоже, уже давно затянуто серыми облаками. Мои таблетки не дают замечать таких простых вещей, как, вообще, я до сих пор жива? Знаю, как и благодаря кому, но сегодня это не важно.
Обратная дорога кажется проще, а главное быстрее – мы с Анселем бежим, взбудораженные надвигающимся дождём, и, как дети, смеёмся. Он протягивает мне руку, помогая взбираться по естественным каменистым ступеням, и больше не выпускает из своей.
До мотоцикла мы добираемся, будучи уже прилично мокрыми.
– Надевай мою куртку, – предлагает.
– Дождь тёплый!
– Ехать будет холодно.
–А ты как?
– А я в порядке.
– В полном?
– Не совсем, но в порядке.
Ансель больше не ждёт, пока я заберу его куртку, не торопясь приближается, хотя дождь усиливается.
– … твоя кожа как будто стала темнее… – произносит полушёпотом.
И так же тихо я отвечаю:
– Это неудивительно, если весь день пробыть на воздухе.
– Брауни…
– Брауни? – усмехаюсь, но Анселя с этой волны смехом уже не собьёшь.
– Брауни – маленькое шоколадное пирожное…– шепчет в растапливающей близости от моего лица. Именно растапливающей, потому что щеками и грудью я ощущаю тепло, исходящее от его кожи.
Ансель смотрит на мои брови, нос, скулы, губы, забыв о спешке, продвигаясь вперёд по миллиметру, не больше. А я не могу дышать – близость этого парня парализует, заставляет сердечную мышцу сокращаться чаще, интенсивнее.
– Поедем ко мне? – ещё микрон и его губы коснулись бы моих.
Я не девочка, чтобы ломаться и ждать трёх свиданий, как когда–то совершенно напрасно учила Адити. Ведь даже с первым и единственным в моей жизни Каем всё случилось сразу:
– Поедем, – стараюсь звучать как можно твёрже, увереннее.
Угол его рта ползёт вверх, образовав на щеке сексуальную ямочку. Мне страшно, неуютно и даже стыдно. Но этот проведённый вместе день даёт надежду, что всё произойдёт естественно и, возможно даже, я получу какое–нибудь удовольствие. Или хотя бы что–нибудь отдалённо его напоминающее.
Глава 22. Разочарование
Мы входим в просторную квартиру, и первое, что бросается в глаза – белый стеклянный пол, словно молоко разлитый под ногами. У окна с обратной стороны террасы, примерно в метре друг от друга, стоят большие ментоловые шары – ёмкости с землёй и торчащими из неё гиацинтами. Несколько таких же шаров расставлены и в квартире, но только в одном из них живут комнатные растения, остальные выполняют функции мебели – журнальный столик, место для хранения мокрых зонтов и просто свободный пустой шар. «Кай наверняка бы уже высадил в ней какие–нибудь цветы» – пролетает мысль, и я нещадно гоню её прочь.
Человека можно почувствовать через его вещи: считать привычки, вкусы, предпочтения, тона и оттенки его мира. Разглядывая мебель и картины, рисунок росписи по краю тарелок, форму любимой чашки или марку мыла в ванной, мы не задаёмся вопросом, почему наш друг остановил свой выбор именно на этом запахе шампуня, где и когда его путь пересёкся с этой книгой, и что заставило именно её поселиться на полке любимых. Мы не задумываемся над деталями, но раскрываем личность, взглянув на то, что её окружает. Жилище Анселя не даёт пищи для ума, не рисует картинку, не складывает цветной мозаичный образ. Ни мебель, ни цвета отделки стен и пола, ни редкие предметы интерьера этих апартаментов энергетически никак не вписываются в образ, они обезличены и обездушены.
Тем не менее, это место впечатляет, главным образом, видом на залив и марину Коал Харбор, но в целом выглядит необжитым.
– А где твои картины? – спрашиваю, удивляясь тому, что стены художника не увешаны его творениями.
– Я недавно переехал, руки ещё не дошли. И потом, ты же знаешь, искусство – это завершающий штрих, у каждой работы своё место и не всегда оно очевидно сразу.