– Простите, пожалуйста, Джон Джоныч, – сказал он, – никак не мог поспеть раньше. Трамвай…
– Пожалуйста, – благосклонно ответил ему заграничный гость на чистейшем русском языке, – с кем не случается. Трамвай, он действительно, тово…
Стоит ли передавать справедливое чувство возмущения, охватившее всех сидевших в зале.
– Безобразие, – кричали мы все и бешено затопали ногами. – Разве так относятся к музыке! Местком ваш где? Где ваша производственная дисциплина!
Но в общем все в скорости успокоились, и давно ожидаемые звуки симфонии как и намечалось раньше, полились широкой волной…
Рядом со мной сидел пожилой гражданин, внимательно следивший за партитурой. И хотя мое место и было около самой двери, но предосторожность никогда но мешает. Исходя из этих соображений, я время от времени приглядывался к выражению его лица. И вот, как только я заметил, что блаженная улыбка восторженного меломана понемножку стала уступать место тревожным подергиваниям лицевых мышц для самого непосвященного человека стало совершенно ясным, что концерт подходит к концу. Энергичным рывком я вскочил с места, чтобы ценою любых жертв пробиться к вешалке.
Но тут совершенно неожиданное и, я даже сказал бы, небывалое в истории концертного дела обстоятельство настолько поразило меня, что я буквально окаменел от удивления и возмущения.
Несмотря на то, что концерт еще не кончился, одни за другим начали срываться со своих мест и убегать за сцену скрипачи, флейтисты, альтисты, тромбонисты. На полутоне прервал свою игру один из восьми виолончелистов и, кое-как натянув чехол на свой громоздкий инструмент, бросился к двери, высоко держа над головой, как знамя, неуклюжее и легкое тело виолончели. Уже у самых дверей он был остановлен властным окриком дирижера. Приостановив на минуту игру оркестрантов, маэстро попросил виолончелиста захватить на вешалке и его шубу и калоши. Виолончелист в знак согласил кивнул головой и мгновенно скрылся за сцену.
Оркестр таял на глазах у публики со все прогрессирующей быстротой. Еще вот-вот он состоял из ста человек. Потом он стал насчитывать но больше семидесяти. Потом пятьдесят, тридцать, двадцать, десять. Скоро на сцене остался всего только квартет, превратившийся за несколько минут в трио, а затем и дуэт. Последние двадцать тактов симфонии исполнял соло один фаготист. Он добросовестно дул в свой верный инструмент, и его гнусавый, несколько суховатый тенорок одиноко звучал на огромной опустошенной сцене.
Но вот настал последний такт, и фаготист что-то отчаянно крикнув дирижеру, сорвался с места и пропал в дверях. Дирижер помахал еще немножко руками, но, убедившись в тщете своих усилий, сунул палочку в папку с нотами и быстро побежал за кулисы, не оборачиваясь на громкие свистки публики.
Он не имел оснований особенно доверять виолончелисту. Тот мог и забыть о данном ему поручении.
Все происшедшее на столько непохоже на то, что я привык видеть в наших концертных залах, что я до сих пор не могу окончательно решить, – было ли это во сне, или наяву. Хотя, скорее всего это случилось во сне. Наяву я ни в коем случае не мог бы увидеть, как разбежался под конец концерта оркестр, ибо никакие силы не могут меня удержать в зале, когда концерт подходит к концу и дорога к вешалке еще свободна.
Ограбление банка «Пирпонт Фью и сын»
Ради бога, не волнуйтесь, господа, – пророкотал ласковым баритоном Бриллиантовый Джонни, просовывая в окошечко, за которым священнодействовали кассиры, новенький полированный двенадцатизарядный револьвер. – И если вас не затруднит, – прибавил он, – не откажите в любезности поднять вверх ваши уважаемые руки.
Вслед за этими полными теплого лиризма словами, трое джентльменов, чуждавшиеся, очевидно, дешевой популярности и надевшие поэтому черные шелковые маски, не спеша, но и не особенно мешкал, переложили в три изящных чемодана все содержимое монументальной кассы банкирского дома «Пирпонт Фью и Сын».
– Мне почему-то кажется, что все вы безумно влюблены в жизнь, – заметил дальше проникновенным голосом Бриллиантовый Джонни помертвевшим от ужаса кассирам, тоскливо провожавшим глазами направлявшихся к выходу джентльменов в масках. – И если я не ошибаюсь, все вы настолько благовоспитанны, что не откажете джентльмену, в его скромной просьбе…