И вот я забрался в спальню, сижу и жду. «Боже мой думаю, – сейчас я их увижу!»
И вдруг я слышу: в Ниночкиной комнате какие-то шорохи какие-то голоса.
Это было очень страшно – ведь я же только что проходил через Ниночкину комнату, и там не было ни одного живого человека. Будь я хоть чуточку ненормальным, а не то что сумасшедшим, я бы закричал от ужаса. Но я не закричал, потому что я совсем-совсем нормальный. Я только поднялся со стула, подошел на цыпочках к замочной скважине и стал смотреть.
Тут Цикота остановился, взял меня за руку, подвел к замочной скважине и сказал:
– Посмотрите!
Я нагнулся и увидел развалины небольшой двухсветной угловой комнаты, в которой и обломки мебели, и обрывки набивного коврика с зелеными и розовыми лошадками, и много других, почти неуловимых деталей выдавали детскую. Ясное, холодное небо заменяло начисто сорванный потолок. Все было покрыто чистеньким сухим снежком: и сломанная белая кроватка, и низенький столик с такими же низенькими табуретками. А около развороченных снарядами подоконников валялись три трупа в серо-зеленых шинелях.
– Вы все заметили? – нетерпеливо спросил Цикота.
– Все, – ответил я, разгибаясь.
– И их тоже?.. Немцев вы заметили?
– И немцев, – сказал я. – Выбросьте эту падаль ко всем чертям. Хотите я вам помогу?
– А я их вчера вечером видел, и они были живы, – сказал Цикота, не ответив на мое предложение. – Утром я их нашел мертвыми, а когда прибежал вечером и посмотрел в скважину, я вдруг увидел, что они живые. Но это было позже. А сначала я увидел, что детская совсем-совсем целая, как будто ничего не произошло. На стенке картинки – Ниночкин красный уголок. Она там всегда играла в общее собрание и в Первомайскую демонстрацию и называла демонстрантов демонстрятниками. Смешно, а с точки зрения морфологии русского языка абсолютно закономерное словообразование. Но это я отвлекся. Значит, детская совсем-совсем целая, как до немцев. Только Олина кровать тоже в детской и на стенке нет портретов вождей. А на кровати сидит Оля! Живая Оля. И держит на руках живую Ниночку! Но боже мой, как они исхудали и как они одеты! В какой-то дерюге, в рваных башмаках. И Ниночка, и Оля. Я хорошо помню – у Ниночки были чудесные фетровые валенки, а она сидит без валенок и плачет. И Оля ей говорит: «Не плачь, Ниночка, скоро папа вернется, а немцев всех прогонят, и нам снова будет хорошо и весело». Она говорит, и изо рта у нее идет пар. Такой в комнате собачий холод!
Я раскрываю двери, я вбегаю и кричу: «Ниночка! Олюша! Я здесь! Я уже вернулся!»
Но они меня совсем не замечают. И Оля все говорит и говорит Ниночке, и изо рта у нее идет пар. А сверху сыплется штукатурка, потому что где-то совсем близко рвутся бомбы. Я снимаю пиджак и хочу накинуть на Ниночку, чтоб ей было хоть чуточку теплей. Но пиджак падает на пол, потому что оказывается, что это только тени, а на тенях пиджаки не держатся. Я хочу обнять своих милых и обнимаю воздух. Тогда я присаживаюсь сбоку на кровать и начинаю смотреть на них, чтобы получше запомнить.
И пока я так сижу, входят те трое. Они шагают, как живые, разговаривают, как живые, а выглядят так, какими вы их сейчас видели. У лейтенанта посреди лба торчит осколок снаряда, но он не обращает на это никакого внимания. Второй, тот, что у левого окна, рыжий, короткий, похожий на отощавшую свинью, правой рукой устанавливает на подоконнике пулемет, а левой придерживает свою оторванную ногу с таким раздражением, будто это вечно расстегивающийся портфель. У третьего снесен затылок, и сквозь дыру, когда он задирал голову, виднелись зубы и покрытые изморозью внутренние стенки черепа. Это был ефрейтор из адвокатов. Я нашел у него в кармане довоенную визитную карточку. Присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из Дуйсбурга. Какое странное совпадение – он тоже был адвокат. Не правда ли?
Они входят и располагаются с пулеметами у обоих окон: лейтенант и рыжий. А присяжный поверенный остается позади, чтобы подавать патроны, когда потребуется. Но они еще не стреляют, и им пока не нужны патроны.
Моя жена хочет уйти – она понимает, что скоро начнется стрельба. Но ефрейтор загораживает ей дорогу. Он говорит: «Мадам, я вас прошу остаться. Дамское общество – услада для солдата».
Оля говорит: «Пожалейте мою девочку, дайте нам уйти и спрятаться».
А он говорит: «Не беспокойтесь, мадам, с вашей девочкой ничего не случится».
И он так странно улыбается, что мне становится страшно. Он улыбается и смотрит на своего лейтенанта, а тот досадливо отмахивается, и тогда присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из Дуйсбурга хватает Олю и бормочет: «Мадам! Я – адвокат, вы – жена адвоката. Я – адвокат, вы – жена адвоката…»