Он никогда раньше не ужинал в китайском ресторане, не знал никого, кто бы ел там, и не имел ни малейшего желания делать этого. То, чего ему хотелось, было не экзотическое блюдо восточной кухни, а добрая тарелка макарон или утешительная тарелка минестроне. Может быть, Караваджо подтолкнет ее изменить решение?
В церкви темно; здесь и там на алтаре горят несколько свечей, но никто не простит служителя за пустую трату электричества. Они на ощупь идут в темноте к часовне Контарелли, доктор Постильоне находит осветительную коробку, спрятанную за колонной, и вставляет в нее купюру в сто лир. Три минуты света за сотню лир – достаточно разумная цена.
Он наблюдает за Марго, пока та разглядывает три большие картины, рассказывающие историю апостола Матфея.
Он думает, что всю свою жизнь он получал удовольствие от того, что позволял своей маленькой лодке дрейфовать по воле судьбы. Он привык улыбаться, глядя на отчаянные усилия других, которые сражались, плывя против течения, – их лица искажала гримаса напряжения, заботы, очевидного несчастья. Но он сам слишком долго плыл по течению и теперь наконец осознает, что придется приложить усилия, если он хочет достичь пункта назначения.
Позади алтаря святой апостол Матфей, благородный патриарх с блестящей лысой головой и длинной седой бородой, пишет под диктовку ангела, парящегося в воздухе у него над головой. Ангел изображен в таком ракурсе, что видна только верхняя половина его тела. Боковые картины более драматичны: слева Матфея, считающего деньги в таверне, Христос призывает стать его учеником; справа – святого убивает банда головорезов. Доктор продолжает кормить счетчик. Два, три раза. Девять раз. Большинство людей не способны смотреть на что-либо так долго. Возможно, мать Марго не преуспела в том, чтобы обучить ее основам истории искусства, но она научила дочь кое-чему более важному – не подделывать свою реакцию. Он ничего не говорит. Он не слишком верит в разговоры об искусстве, особенно когда смотришь на него. Бремя оценки – большой враг настоящего наслаждения. Большинство людей не знают, что им действительно нравится, потому что чувствуют себя обязанными любить слишком много разных вещей. Им кажется, что они должны быть потрясены, и поэтому, вместо того чтобы смотреть, они обдумывают, что бы такое сказать – интеллектуальное или хотя бы умное.
Пока он размышляет об этом, он также – на другом уровне – репетирует свою речь, те вещи, о которых должен сказать Марго до конца вечера.
Марго, это был самый тяжелый день в моей жизни. Я был унижен судом, который воздвиг на моем пути еще одну преграду, я был унижен своей неспособностью заняться с тобой любовью, я был унижен своим старым «дружком» Вольмаро Мартелли.
И, что еще хуже, я собирался – как ты уже, наверное, догадалась – обмануть тебя. Я вошел в сговор с Вольмаро. Аретино стоит намного больше, нежели восемь миллионов или двенадцать миллионов. Мы планировали разброшюровать книгу и продать гравюры по отдельности. Я не буду пытаться искать себе оправдания, но вот что скажу: я думал, что без денег никогда не смогу попросить тебя стать моей женой. Священный высший суд Римско-католической церкви работает очень медленно, и требуются огромные деньги, чтобы вообще он продолжал что-нибудь делать. Приходится постоянно кормить его, так же, как мне приходится сейчас кормить этот электросчетчик. Мои собственные вложения оказались неудачными, и, хотя жена могла бы легко оплатить все расходы, она тоже хочет унизить меня. Но теперь я вижу, что все эти вещи не имеют значения. Значение имеет только то, что я люблю тебя, и я надеюсь, ты тоже любишь меня. Если можешь простить меня…
Свет гаснет, и он вставляет еще одну столировую купюру, но Марго уже насмотрелась.
– Мы с мамой приходили сюда, – говорит она, – с ее студентами. Все возвращается ко мне. Но единственное, что я помню, – это ноги. Ноги великолепные.
– У Караваджо был свой кумир, ты, наверное, знаешь.
– Нет, в самом деле?
Доктор смеется.