Джейн сидела опустив глаза, будто читала, но вот, сделав паузу, взглянула на Максимилиана, на его суровое лицо, приподнятое на подлокотнике дивана, на сплетенные пальцы, закрывающие глаза. Вдруг он сказал: «Довольно». Она смолкла на полуслове.
– Как вы прекрасны!
– Но вы же не видите меня!
– Я помню, как вы стояли в лучах солнца. Такая же больная, как и я. Должно быть, вы – та прелестная соседка. Это вы вчера играли на рояле.
– Вчера я лежала больная в постели.
– Все равно это вы играли вчера на рояле. Подойдите ко мне, Джейн.
Джейн уронила стихи на пол и опустилась на колени около дивана. Максимилиан открыл глаза, потом схватил ее за запястья, прижал пальцы к своим вискам.
– Пламя и боль, – проговорил он. – Вы дарите мне музыку. А вы, что слышите вы?
– Шум водопада, – она чувствовала, как у него под ладонью бьется тонкая жилка на ее руке. – Так нам станет совсем худо. – Он закрыл глаза, она смотрела на его лицо. – Если бы у меня были прохладные руки!
– Тогда бы вы ушли. Пройдет болезнь, и я потеряю вас, – говорил он, прижимая ее пальцы к вискам. – Все исчезнет, как этот дом. И следа не останется. Некуда будет возвращаться. – Он резко отпустил ее руки. – Но я и не хочу, чтобы вы возвращались.
– Почему?
– Скоро поймете.
– А мои стихи…
– Унесите их. Сожгите. Вы обманываете сами себя.
– А вы?
– Я человек конченый. Вы еще не понимаете. Истина открывается нам только в болезни – музыка, которую я слышу, водопад, который слышите вы. Ваш образ передо мной, такой близкий. Мы носим вечность в душе – это тайна, которой мы никогда, никогда не должны изменять. Взгляните, что сделало со мной время, как оно предало меня. Никому не рассказывайте обо мне.
– Но вы же похвалили мою книгу, – сказала она взволнованно и поднялась.
– Мне надо на что-то жить. Мог ли я написать в газете: «Лучше бы она отсекла себе руку, но не бралась за перо»?!
– Разве мы не должны верить друг в друга?
– Подойдите сюда. Положите голову рядом. – Максимилиан отодвинулся к спинке дивана, и Джейн, присев на корточки, опустила голову на освободившееся место. Голос Максимилиана звучал все глуше, веки сомкнулись. – Прелестная соседка, – бормотал он, – прелестный смятенный друг.
– Но Шекспир…
– Спите, Джейн, все пустое, спите.
Миссис Бьюдон проснулась и отправилась на кухню приготовить чай. Она поставила чайник на огонь, затем прошла в комнату, зажгла свет и увидела, что Джейн и Бьюдон спят, прижавшись друг к другу лбами: он лежал на диване, она, изогнувшись, стояла рядом на коленях. Они были похожи на самоубийц. В комнате пахло теплой шерстью. Миссис Бьюдон задернула шторы, наклонилась к Джейн и легонько тронула ее за плечо:
– Пора пить чай.
Джейн очнулась; миссис Бьюдон подала ей руку, помогая встать. Максимилиан тяжело дышал во сне.
– Мне пора уходить.
– Сначала выпьем горячего чая. У вас совсем скверный вид. Он будет спать, – сказала она, даже не взглянув на диван, – и вы сможете уйти, когда захотите.
Женщины тихо беседовали в гостиной за чаем, стараясь не разбудить Максимилиана. Ради собственного покоя им не хотелось его будить. Из того, как миссис Бьюдон говорила о муже, Джейн поняла, что он вызывает в ней угрюмую, безрадостную, не согретую любовью жалость верной жены. Весь ее понурый вид говорил, что она смирилась со своей участью – быть женой несостоявшегося человека. Должно быть, ее замужество было ошибкой молодости.
В голосе миссис Бьюдон звучала доброжелательность, от которой Джейн охватила щемящая тоска. Миссис Бьюдон сказала:
– А все-таки хорошо, что вы пришли сегодня. Надеюсь, вы не зря ехали в такую даль. Не обижайтесь на мужа, он просто нездоров, сами знаете, что такое инфлюэнца. Максимилиан всегда проявляет интерес к молодым писателям, хотя, мне кажется, он стремится лишить их веры в себя. Он любит им говорить: «Бросьте писать».
– И они слушаются его советов?
– Они думают, что он шутит, – ответила миссис Бьюдон, ища глазами сахарницу. – Или завидует им. Но, право, он относится к ним с искренним интересом. И огорчается, когда они больше не приходят.
Джейн попыталась посочувствовать человеку, спящему в соседней комнате. Она еще ощущала его близость – а ведь он всего лишь держал ее за руки, но никто прежде к ней так не прикасался. Теперь, слушая спокойный голос миссис Бьюдон и начиная догадываться о правде, она возвращалась к действительности. Он и меня потерял, подумала она. Выздоровею, буду несчастна.
– Вам непременно надо идти? – спросила миссис Бьюдон. – Возможно, вы правы, глаза у вас совсем больные. Вызвать такси?
– Нет, благодарю. Мне это не по карману.
– Не забудьте стихи, – сказала миссис Бьюдон и пошла за папкой. – Я уверена, они превосходны.
Джейн услышала, как в другой комнате заворочался во сне Бьюдон и что-то вскрикнул – испуганное восклицание спящего. Она не пришла к нему на помощь, а поспешила за миссис Бьюдон в прихожую. Через открытую парадную дверь виднелись ступеньки, уводившие во тьму.
– Как-нибудь пройдите мимо нашего дома, – сказала миссис Бьюдон, – и посмотрите, здесь ли мы еще.
Гулко рассыпалось эхо по террасе, вздрогнувшей от дверного хлопка. Фонарь высветил унылый фасад. В тишине улицы далеко разносился громкий звук одиноких шагов; Джейн шла по совсем пустой улице; рояль молчал. Когда Джейн села в автобус, все уставились на нее… Дома, на столике в прихожей, она нашла телеграмму. Сунула стихи за секретер, взяла телеграмму и легла в холодную постель. Ночью она вставала, зажигала лампу, перечитывала – «никого не принимает». В темноте ей мерещился голос Бьюдона: «Спите…» Под ухом в подушке глухо отдавались шорохи и скрипы, шорохи и скрипы, те, что поселяются в домах, дни которых сочтены.