Наконец мы пришли в Моло ди Бари, напоминающий Ниццу. С утра Бел отправилась на рынок, а я задремал в рубке. Проснувшись, я понял, что городские сорванцы используют «Язычник» в качестве вышки для ныряния. Разбег, толчок и прыжок в освежающие воды бухты — все это весьма забавно, если бы не обнаружилось, что, разбегаясь, некоторые из них, особо легкие на руку, прихватывают куски каната и вообще все, что лежит на палубе. Я тихонько прошел к машине и сунул всасыватель трюмной помпы в жестянку со сливом из маслоотстойника. Разбег, прыжок, всплеск!..
Три всплеска, четыре, пять, шесть… Кажется, вся шумная ватага… Я присел в шезлонг на палубе и стал рассматривать глянцевитые черные фигуры, появляющиеся из воды.
— Что творится на берегу, — рассказывала чуть позже Бел, — буквально толпы людей, выкрашенных в черную краску.
Вскоре мы отплыли, увозя довольно радужное впечатление от Бари.
Итак, все необходимое на борту. Наши помыслы чисты, души покойны. Один переход — и мы в Югославии. Под первыми лучами проснувшегося солнца мы огибаем остров Мкран и входим в бухту Цавтата.
Здесь, под килем «Язычника», погребены руины Эпидавра.
Глава V
Встреча с доктором Фисковичем
Цавтат примостился над бухтой, расположенной между двумя полуостровами. На карте бухта напоминает голову змеи. Полуострова же подобны двум горбам верблюда. За ними гряда холмов, мягко взбегающих к горизонту. На террасах зеленеют рощи олив и высокие стволы кипарисов.
Мы пришвартовались у каменного мола, которого как раз хватило для того, чтобы принять нас и два или три парома, курсирующих ежедневно между Цавтатом и Дубровником. Кристально чистая вода, кафе и магазины прямо через дорогу — кажется, не на что жаловаться. Городские власти отнеслись к нам предельно доброжелательно, и в тот же день мы оформили необходимые документы. Шатаясь от усталости, я приплелся на «Язычник» с единственной мыслью — спать, спать, целый день и целую ночь спать.
Сначала все шло даже лучше, чем мы ожидали. Доктор Фискович, директор Общества охраны исторических памятников Далмации, был готов принять нас и выдать официальное разрешение на проведение экспедиции. На следующее, утро мы помчались в археологический музей, где удивленная секретарша сказала нам на вполне приемлемом французском, что доктор Фискович будет не раньше вечера.
— Как же так, — заворчал Ханс, — нам сказали, что он здесь, и потом вечером у нас уходит паром.
— Я все устрою, — сказала секретарша, — археолог д-р Николаичи покажет вам музей, а тем временем я попытаюсь что-нибудь сделать.
Последующие три часа мы брели за доктором Николаичи и обозревали помутневшими глазами различные археологические реликвии Древней Греции и Рима. Наша экскурсия закончилась у алтаря эпохи раннего христианства, который какой-то турист украсил своим карандашным факсимиле. Зной становился нестерпимым, и я начал серьезно помышлять о том, чтобы вздремнуть в каком-нибудь римском саркофаге.
— Блюда, которые вы видите, устанавливались на могилах. По-видимому, в старину людям было свойственно с легкостью присваивать все, что плохо лежало, поэтому на блюдах сохранилась старинная надпись «просьба не брать с собой», — голос нашего гида монотонно жужжал по-французски.
Ханс, очевидно загипнотизированный видом всех этих редкостей, тихо посапывал, опершись о стеклянную вазу. Я сам присел на амфору и почувствовал, что плыву. Вошла секретарша, разбудив нас стуком двери.
— Все улажено. Доктор Фискович примет вас в восемь тридцать.
Мы поблагодарили нашего гида и вышли.
— Мягкая травка и немного тени — вот все, что мне нужно, — прохрипел Ханс.
В сотне метров от нас был парк — там мы и прилегли под какой-то сосной. В третий раз за сегодня меня уносил поток, и в третий раз неумолимая судьба грубой рукой стряхнула с меня дрему и взглянула в лицо колючими глазами грузного югослава. Ханс был вне себя от ярости — его разбудили безжалостным ударом палки чуть пониже спины. Это был смотритель парка: спать на газонах не разрешалось. На скамьях можно сидеть, но ни в коем случае не лежать и уж тем более не спать. В конце концов мы поплелись на пляж, где и провели все оставшееся время.