Вода в том месте, где мы работали, была довольно холодной, позже мы обнаружили на дне бухты Тихой несколько пресноводных источников, благодаря которым она слывет северным полюсом Адриатики.
Мы не стали ждать, пока прибудет насос для откачки ила, и начали изыскания в более глубоких (и соответственно более холодных) водах. Наша группа несколько увеличилась. Вообще, в ходе экспедиции аквалангисты приезжали и уезжали, на их месте появлялись другие. За четыре месяца нашего пребывания в Цавтате на борту «Язычника» перебывало (или, точнее сказать, с борта «Язычника» переныряло) пятнадцать человек. Двое из них уже уехали к этому времени, а вместо них приехал Том Мюллер, химик-технолог из Эссекса. Он был одержим подводной охотой и тут же внес страх и смятение в стаи здешних непуганых рыб.
От Ханса и Нико мы знали, что большая часть развалин находится где-то между северной оконечностью
Цавтатской гавани и косой, носившей поэтичное имя Лючия, у небольшого полуострова, который здесь назывался Робинзон. Любопытна история этого названия. На закате первой мировой войны потерпевший крушение немецкий матрос очутился на этом полуострове. Из боязни попасть в плен он спрятался в рощице. Обилие пресной воды и свежей рыбы позволило ему выжить до перемирия. На его счастье, на полуостров можно было попасть только со стороны моря, и он замечал корабль прежде, чем с корабля успевали заметить его. Так или иначе, в здешних местах его прозвали Робинзоном Крузо. Место это ему так понравилось, что по окончании войны он купил его и построил там уютную виллу. В 1939 году, в самом начале второй мировой войны, местные власти обнаружили на вилле радиопередатчик. Немец — хозяин дома — был расстрелян на месте, но так и осталось неизвестным, был ли это тот самый Робинзон, его сын или кто-то еще.
Наши поиски затопленного города начинались с того, что мы выбрасывали буй, переделанный из пустой масленки, со свинцовым грузилом, а затем расплывались от него во все стороны по азимуту. Если погружение было безуспешным, мы переносили буй на другое место, и все повторялось снова. Дно здесь представляло собой струящиеся травянистые заросли с редкими прогалинами светлого ила. Температура воды менялась коварно и резко, будто кто-то сунул вам за шиворот кусок льда, что уж никак не вязалось с нашим представлением об Адриатике летом.
Еще в Лондоне мне не раз приходило на ум запастись «мокрыми» и даже «сухими» костюмами для ныряния, но меня поднимали на смех: «Нырять летом в Адриатике и думать о гидрокостюмах! Да у тебя душа вытечет вместе с потом». О, теперь я знал, хотя и с опозданием, что «мокрый» костюм в таких условиях был бы незаменим.
Говоря о «мокром» костюме, я имею в виду плотный облегающий костюм из пенопластика или неопрена. Он надевается или прямо на тело, или поверх шерстяного белья. Вода пропитывает материал и, нагретая теплом вашего тела, образует своеобразную изоляцию от холода. Этот костюм прост и удобен… Если же вода невыносимо холодна, то надевают «сухой» костюм, который, как явствует из названия, вообще не пропускает воду (теоретически). На самом же деле те жизнерадостные типы, что улыбаются вам с журнальных обложек, сидя по горло в обледенелой проруби, надевают и тот и другой костюм. Что же до нас, то мы надевали попросту пару толстых свитеров — не бог весть что, но все-таки греет.
Третий день неустанных погружений у берега Робинзона принес несколько кусков окаменевшего дерева. Мы старательно обозначили это место на карте, но при последующих погружениях обнаружили лишь аккуратную кучку древесного угля, а рядом несколько раковин, не имеющих к ней никакого отношения. Видно, кто-то запасал топливо на зиму, но кто?
После трех недель работы мы решили обсудить свои находки. Бел и я заперлись в каюте, расстелили на столе карту и тщательно перебрали все наши более чем скромные пособия по Эпидавру, как старые, так и новые.