Воззвание не просто старалось вызвать сострадание к постигнутым «погибелью» жителям Москвы. В нем громко звучала мысль о значении Москвы как национального центра всей Русской земли, от судьбы которого зависит благополучие или гибель государства. «Помяните одно, — говорил автор воззвания, — только коренье, основание крепко, то и древо неподвижно, только коренья не будет, к чему прилепиться?» Автор призвал не забыть, что в Москве находятся все национальные святыни русского народа: «Или вам, православным крестьянам, (эти святыни. — А.Б.) то ни во что ж поставить!»
Сохранился обширный анонимный памфлет: «Новая повесть о преславном Российском царстве…»{116} По мысли автора, он предназначался для широкого распространения среди населения: «И кто сие письмо возьмёт и прочтёт, и он бы его не таил, давал бы, расмотря и ведая, своей братии, православным христианам, прочитать вкратце», — такими словами заканчивается «Повесть». Автор ярко рисует хозяйничанье захватчиков в Москве: «Сами все видите, какое гонение на православную веру и какое утеснение всем православным христианам от тех губителей наших и врагов… Наш же брат, православный христианин, видя свое осиротение и беззаступление и их, врагов, великое одоление, не смеет иной и уст своих отверсти, боясь смерти, даром отдает свое имущество и только слезами обливается» и т. д.
Обрушивается «Повесть» на бояр и других польских «доброхотов», которые предали Москву «жесткосердым врагам». Автор призывает своих сограждан не дожидаться слова патриарха, а начать действовать самостоятельно: «Аще ли ныне терпим, время длим, — сами от себя за свое нерадение и за недерзновение погибнем. Что стали? Что оплошали? Чего ожидаете и врагов своих на себя попущаете, и злому кореныо и зелью даете в землю вкореняться и паки, аки злому горькому полыню распложатися?.. Аще и без его, патриарха, словесного повеления и ручного писания, по своей правде дерзнете на них, злых… врагов победите… и всех нас от них, врагов, избавите, — не будет от него на вас клятва и прещение, паче же велие благословение». Таков был пламенный призыв безвестного московского патриота встать на защиту родины.
СОЖЖЁННАЯ МОСКВА
«Боярская наглая измена» и намерения оккупантов стали явными народу не сразу. Но призывы падали на подготовленную почву. Поверить в то, что творится, россиянам, даже после всех превратностей гражданской войны, было трудно. Но как только люди поняли, что иноземные войска в Кремле вовсе не слуги будущего царя православного, а передовой отряд интервентов, смятение в головах большинства россиян удивительно быстро улеглось. Только в декабре 1610 г. погиб Лжедмитрий II, а уже в январе 1611 г. по городам и весям поднималось всенародное ополчение для «очищения» Москвы от общего для православных россиян неприятеля.
Видная роль в организации народной борьбы принадлежала Прокопию Ляпунову. Совместно с князем Д.М. Пожарским он во второй половине 1610 г. успешно защищал Рязанский край от интервентов. В конце года он стал призывать к открытой борьбе с оккупантами в Москве. Народное движение одновременно возродилось в Нижнем Новгороде и Ярославле. Быстрота, с какой в различных местах формировались народные ополчения, свидетельствует о том, что народ был готов к открытой борьбе с интервентами и московскими изменниками.
В феврале 1611 г. началось движение вооруженных отрядов к Москве. В народном ополчении были представлены разные слои общества. Здесь были дворяне и дети боярские, приборные служилые люди (стрельцы и казаки), крестьянско-посадские отряды из «охочих» и даточных людей, много «вольницы». Движение народных ополчений к Москве для борьбы за ее освобождение от интервентов показало, что во мнении широких масс представление о независимости и могуществе «Российского царствия» было неотделимо от представления о Москве как центре государства, его «царствующем граде».
Масштаб народного движения не был тайной для интервентов. Всеми зависевшими от них мерами они пытались его парализовать. В Москве они стали держаться крайне настороженно. Были приняты строгие меры полицейского характера. Из кремлевских ворот, выходивших в Китай-город, одни были заперты, другие отворялись лишь наполовину, и по обеим сторонам «тех утесненных врат» стояла вооруженная пешая и конная стража, держа, по выражению современника, «против самых шей наших и сердец то своё оружие в руках своих», показывая «всем нам живую и явную смерть». В полузакрытых воротах происходила давка, «и шум, и визг, и крик». Уличные решетки, которые запирали на ночь от лихих людей, были сломаны во избежание использования их для баррикад. Проезжавшие в город возы подвергались обыску из опасения, нет ли в них оружия.
Русским запрещено было носить при себе ножи, сабли и другое оружие. У купцов отнимали выставленные на продажу топоры; отбирали топоры даже у плотников. Запрещено было продавать мелкие дрова, из опасения, что народ станет применять их в качестве оружия. Движение по улицам ночью было ограничено. Все это крайне раздражало народ. По адресу польско-литовских шляхтичей нередко слышались прямые угрозы: «Уже и теперь… нет нам воли; что же будет, когда наберется поболее этих лысых голов? По всему видно, что они хотят быть нашими господами. Но мы их проучим!»
По мере того как ширились слухи о приближении народных ополчений, возбуждение в Москве росло. Ежеминутно можно было ожидать восстания. В феврале 1611 г. между московскими «черными людишками» и поляками произошло кровавое столкновение. Шляхтичи поручили своим пахолкам (слугам) купить на рынке овса. Один из поляков приказал отмерить несколько бочек и хотел заплатить столько же, сколько платили русские. Торговец потребовал вдвое дороже. Поляк выхватил саблю, но тут сбежалось человек 40 или 50 русских, вооруженных дрекольем. Вмешалась польская стража, находившаяся у Водяных ворот, произошло ожесточенное столкновение. С обеих сторон были убитые. Поляки обратились в бегство.
Весть о столкновении облетела население предместий и Белого города, откуда сбежались толпы народа. Посланные от бояр из Кремля дворяне были прогнаны толпой. Явился Гонсевский и начал призывать народ к спокойствию, упрекая его в измене присяге и непочтительном отношении к королю и королевичу, угрожая кровопролитием. В ответ понеслись крики: «Полно врать! Мы без ружей и дубин побьем вас колпаками! … Убирайтесь отсюда и очистите наш город!» Только угроза расправиться с непокорными и их семьями заставила народ разойтись по домам, «скрывая в душе злые умыслы».
Особенно московское население было озлоблено против главных пособников интервентов и изменников родине: «злого человекоядного волка» боярина М.Г. Салтыкова, «окаянного и треклятого» Ф. Андронова, думного дьяка И. Грамотина и других польских «угодников», «первенцев Сатаниных», как их называет «Новая повесть». Был случай, когда толпа москвичей устремилась в Кремль, требуя выдачи этих изменников. Начальник немецкого отряда Борковский ударил тревогу. Немцы бросились к оружию, и толпа отхлынула. Ежеминутно ожидая новой тревоги, интервенты повсюду завели лазутчиков.
Под давлением польского командования бояре и особенно «изменников предводитель и всей их злобе начальник» Салтыков стали требовать от Гермогена, чтобы он остановил движение ополчения к Москве. На это Гермоген ответил: «Будет вы пойдете все литовские люди из Московского государства, и я их благословляю отойти прочь; а будет вам стоять в Московском государстве, и я их благословляю всех против вас стоять и помереть за православную христианскую веру». Были приняты меры для прекращения сношений патриарха Гермогена с внешним миром. Только в Вербную субботу, 17 марта, патриарх был выпущен для традиционного «шествия на осляти».
Обычно эта процессия происходила при огромном стечении народа. Опасаясь, что в такой обстановке могут вспыхнуть беспорядки, польско-литовское командование приказало своим отрядам стоять в полной боевой готовности. «У нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем, ни ночью», — записал Маскевич в своем дневнике. На этот раз опасения были преждевременны. Под влиянием слухов, что поляки хотят перебить безоружных людей, народ не явился на площадь. Торжество не состоялось.