— Что ж, сударь, предположим, вы действительно располагаете секретными бумагами. В таком случае почему бы вам не передать их мне, и как можно скорее? — спросила королева-мать холодным тоном, стараясь скрыть свои подозрения.
Кольбер на мгновение задумался, потом ответил:
— Мне представляется более разумным хранить их какое-то время у себя, в целях безопасности, разумеется, перед тем как передать вашему величеству по окончании этого дела; и с безусловным обещанием использовать их исключительно в целях разоблачения преступных замыслов суперинтенданта…
«Сколько же в нем ненависти! — подумала королева-мать. — К тому же лжет без всякого зазрения совести… если только у него действительно нет бумаг, которые передал мне юный Понбриан. Боже правый, ни за что не поверю, что этот мальчик лгал. Но если Фуке…»
— Не слишком ли прохладно для вас — вы, кажется, дрожите? — как бы между прочим осведомился Кольбер, со злорадством наблюдая, как яд медленно, но верно начинает действовать. — Государыня, осмелюсь спросить, что вы по поводу всего этого думаете? Быть может, вы полагаете, что сокрушить оборонительные бастионы Фуке не так-то просто?
Королева-мать вздрогнула, угадав в словах Кольбера явный подвох. «Определенно, — подумала она, — вот кто настоящий зачинщик всех козней, да к тому же изменник и пустослов. Его молчание — против моего. Я позволю ему низвергнуть Фуке, а он взамен защитит мою честь и честь моего сына».
Поскольку пауза затянулась, Кольбер решил придержать натиск.
— Я не прошу немедленного ответа, государыня. Поверьте, единственное и самое большое мое желание — как можно скорее передать вам эти бумаги.
«Опять лжет, — подумала королева-мать. — Признаю я Фуке заговорщиком или откажусь вступиться за него, испугавшись угроз, итог один — в выигрыше останется он, Кольбер».
Королева-мать вскинула голову и сурово взглянула на него.
— Благодарю вас, сударь. Воистину, редко представляется случай узнать очевидную разницу в моральных принципах. Видите ли, вас отличает от человека чести то, что человек, действительно обладающий столь славным достоинством, недавно передал мне упомянутые вами бумаги и не попросил взамен ни о малейшей милости. А между тем он всего лишь скромный секретарь — ни положения, ни власти.
Кольбер принял удар, стиснув зубы, и тотчас откланялся.
Королева-мать смотрела ему вслед, едва сдерживая гнев:
«Розы, слава Богу, куда более милые создания», — процедила она сквозь зубы.
70
Венсен, покои Анны Австрийской — пятница 27 мая, четыре часа пополудни
Тревожась за юную принцессу, впавшую в глубокую печаль накануне своей свадьбы с герцогом Орлеанским, Анна Австрийская пригласила к себе в конце дня Генриетту Английскую, будущую свою невестку, со всей ее свитой. Расположившись вокруг матери короля, дамы слушали господина Люлли — он развлекал их игрой на клавесине, исполняя одно из последних своих сочинений.
— Какой талант! — воскликнула Анна Австрийская, громко зааплодировав, как только музыкант закончил играть. — Ваша музыка — настоящий бальзам и для тела, и для души. У меня даже пробудился аппетит, — пошутила она и хлопнула в ладоши, повернувшись к лакеям, стоявшим по обе стороны парадной двери. — Подайте горячего шоколада с корицей, я хочу угостить дам этим дивным напитком из бобов какао, подаренных любезнейшим господином Кольбером.
Последние слова она произнесла сквозь зубы.
Луиза де Лавальер скромно сидела чуть в сторонке. Она надеялась воспользоваться приглашением королевы-матери и поблагодарить ее за то, что та безотлагательно удостоила Габриеля аудиенции, которую он испрашивал для себя минувшей ночью. Была среди приглашенных и Олимпия Манчини — в качестве управительницы свиты королевы-матери. Она украдкой оглядывала присутствующих, останавливая взгляд на Луизе де Лавальер.
После того как прозвучал последний музыкальный аккорд, юная фрейлина решила, что пора действовать.
— Государыня, могу ли я просить о привилегии поговорить с вами? — осведомилась Луиза де Лавальер, поклонившись королеве-матери.
— Конечно, милочка, — ответила Анна Австрийская, мягко взяла ее под руку и отвела к оконному проему.
— Ваше величество, против меня затеваются ужасные козни, — с чуть заметным волнением начала девушка. — Кто-то, не знаю почему, желает опорочить мою честь.
«А не твоя ли связь с королем тому виной? — подумала королева-мать, ничем, однако, не показав, что ей все известно. — В конце концов, у Луи неплохой вкус: девица хороша собой и к тому же неглупа. По крайней мере, с ней он забудет Марию Манчини».
— Могу заверить ваше величество, — продолжала Луиза, — я глубоко предана королевской семье и люблю вас. Прошу, не верьте низкой клевете, которую обо мне распространяют!
— Ваша преданность королевскому семейству не ускользнула от моих глаз, — с едва заметной иронией ответила Анна Австрийская. — Не бойтесь, мадемуазель, мне известно об этих низостях, и подобные сплетни меня ничуть не удивляют. Пока вы остаетесь на своем месте, можете рассчитывать на мою дружбу.
С облегчением вздохнув, Луиза почтительно поклонилась и опустила глаза, стараясь скрыть смущение.
— Шоколад, ваше величество!
К дамам подошла Олимпия Манчини с двумя чашками дымящегося напитка. Первую чашку она поднесла королеве-матери, а вторую подала Луизе.
— Нет-нет, что вы, угощайтесь сами, — сказала Луиза, отстраняя чашку и удивляясь, что ее вопреки правилам этикета обслуживает сама управительница свиты королевы-матери.
— Прощу вас, — в легком смущении возразила Олимпия, снова протягивая ей чашку шоколада, на сей раз с широкой улыбкой.
Луиза приняла напиток и собралась его пригубить, но королева-мать жестом ее остановила.
— Секундочку, милая. Разрешите немолодой даме маленький каприз! Ваш шоколад, кажется, жирнее моего. Позвольте вашу чашку! Я питаю пагубную страсть к густому шоколаду!
Луиза в недоумении передала ей свою чашку.
— Но… — пролепетала Олимпия, — ваше величество, вы же не…
— А что тут такого? — сухо спросила королева-мать, пронзив Олимпию острым взглядом.
Та в замешательстве промолчала.
— Да что с вами? — снова спросила королева-мать.
Она сделала шаг, неловко повела рукой, выронила чашку, и та с глухим треском разбилась о паркет. Шоколад разлился по полу пятном в форме звезды.
— Господи! — воскликнула Олимпия.
— Да будет вам, это сущий пустяк, — холодно заметила королева-мать.
— Поглядите, кого вы удостоили своей благосклонности, — со смехом заметила Генриетта.
Щенок, которого король подарил своей матери, чтобы утешить ее в горьком одиночестве, принялся лизать разлившуюся по полу жидкость на глазах у взволнованной хозяйки.
Когда Олимпия отошла, Луиза заговорила снова:
— Ваше величество, — сказала она с поклоном, — опасения, которыми я с вами поделилась, служат единственным оправданием дурного воспитания, проявленного мною лишь ради того, чтобы еще раз поблагодарить вас за милостивую аудиенцию для моего друга, господина де Понбриана. Ваше великодушие…
— Господин де Понбриан само благородство, мадемуазель, к тому же он довольно мил, — ласково ответила королева-мать. — Я приняла его с огромным удовольствием. Просителей много, а тех, кто предлагает сам, бесконечно мало. Это я обязана вам и должна вас благодарить. Кроме того… О Боже!
Анна Австрийская запнулась, увидев, как щенок упал навзничь и затряс лапками, отрыгивая пену. Бедное маленькое животное околело до того, как она успела к нему подойти, — из пасти у него сочилась странная голубоватая жижа.
71
Венсенский намок — суббота 28 мая, десять часов утра
— Горячо! Да кипяток же!
Король раздраженно оттолкнул бадью с водой, которую слуга чуть было не выплеснул в медную ванну, где он мылся.
— Нагрейте! Только нагрейте, черт возьми, а не кипятите! Я вам что, свинья, чтобы сдирать с меня шкуру, о Господи?