Слуга опрометью кинулся вон, выплеснув на плиточный пол бадью с водой, от которой валил нар. А король вновь погрузился в раздумья. Весенние краски, сверкающая небесная синева, проникавшая через окно в ванную комнату, — все способствовало тому, чтобы от его гневной вспышки не осталось и следа.
Даже неотступное ощущение того, что придется положить немало сил, чтобы удержать власть в своих руках, не могло омрачить его радости при воспоминании о Луизе и мгновениях блаженства, которые он испытал две недели назад. Все в ней очаровывало молодого короля: красота, страстность, жизнерадостность, непосредственность.
«Скоро стану отцом, — подумал он, ничуть не удивившись столь резкому повороту в мыслях. — Ну вот, опять лезет в голову политика», — сказал он себе и с головой окунулся в воду, стараясь прогнать навязчивые мысли.
Он представил себе Марию Манчини — ее образ, точно рубец на месте плохо залеченной раны, время от времени напоминал о недавно пережитой душевной боли. Мария, Луиза — Людовик XIV хранил эти имена в самых потайных уголках памяти вместе с юношескими грезами, предаваться которым теперь не имел права. Наведываться к королеве было долгом, и королю удавалось исполнять его лишь благодаря своей неуемной сладострастной натуре и бившей через край жизненной силе. Известие о том, что королева беременна, конечно, обрадовало ее мужа, но не более, чем весть о победе на поле брани. Для укрепления его славы требовался наследник.
— Только бы родился мальчик, — шепотом взмолился король.
И, повысив голос, воскликнул:
— Да принесите наконец воды!
Услышав шаги, он понял, что его зову в конце концов вняли. Предвкушая, как на него хлынут сейчас горячие струи, король опять опустился в воду с головой.
— Сын мой, прошу извинить за внезапное вторжение.
Узнав голос матери, Людовик XIV резко приподнялся, обдав все вокруг брызгами.
— Сударыня?! — удивился он. — Вот уж действительно, король Франции ни минуты не может побыть один.
— Полно, сын мой, — с улыбкой ответила Анна Австрийская, присаживаясь на деревянный стульчик у изножья ванны. — Давно это было, но тем не менее помню, мне случалось сидеть вот так возле вашей купели, правда, тогда ваша голова едва выглядывала из воды.
Король тоже улыбнулся.
— Увы, сегодня я пришла не для того, чтобы тешить вас нежными воспоминаниями о былом. Я прибегла к хитрости, чтобы быть до конца уверенной, что нас с вами никто не услышит.
Король приподнялся в ванне.
— Вы пугаете меня, сударыня. Что случилось?
Королева и в самом деле заметила тревогу на помрачневшем лице сына.
— Не бойтесь. Я не собираюсь докучать вам, осуждая ваше поведение, или говорить о вашей супруге.
Лицо короля сделалось совсем мрачным.
— Мое мнение на этот счет вам хорошо известно. Мы с господином кардиналом говорили с вами по поводу его племянницы, и возвращаться к сказанному я не намерена, сколь бы неприятны ни были доходящие до моих ушей уже новые слухи.
— Все это злая молва, сударыня, от нее никуда не денешься даже в стенах моего дворца, — недовольно сказал король, давая понять, что не желает продолжать разговор на эту тему. — На вас тоже, кажется, когда-то клеветали?
Мать и сын посмотрели друг другу в глаза.
— Конечно, сын мой, — продолжала королева. — Вы правы, у нас клевещут на каждом шагу. Но сейчас дело куда серьезнее. Я говорю о заговоре. О попытке убийства. И где — все там же, в стенах вашего дворца.
— Как? Что вы говорите?
Анна Австрийская встала и подошла к окну.
— Правду, Луи. Недавно пытались отравить одну из фрейлин будущей жены вашего брата, и это за две недели до их свадьбы. В моих покоях!
Король открыл было рот, собираясь что-то сказать, но не смог произнести ни слова. Ему вдруг показалось, что вода в ванне стала холодной. Между тем королева продолжала сетовать:
— Девушка была на волосок от смерти, и спасло ее только чудо. Да вы как будто побледнели, Луи, — бесстрастно заметила она. — К тому же имя юной особы, думаю, вам известно: Луиза де Лавальер.
Король встал и принял у камердинера полотенце.
— Довольно, сударыня. Не стоит хитрить со мной, — холодно сказал он. — Я отлично понимаю то, что вы недоговариваете.
— В таком случае действуйте, сир, — тем же бесстрастным тоном продолжала королева. — Теперь уже не важно, что вас с нею связывает, и что по этому поводу думаю я как мать, как теща и как добрая христианка. Важно лишь то, что, покушаясь на нее, покушаются на вас, а этого я, как королева Франции, допустить просто не могу. Вы должны принять ответные меры, сын мой, притом незамедлительно. Да и законы морали обязывают вас спасти эту девицу, тем более что вы сами подвергли ее опасности; но главное — того требуют ваша слава в народе, власть и ваше королевское достоинство.
Завернувшись в полотенце, король смотрел на мать, строгую и гордую, с новым чувством, угадывая в искренних интонациях ее голоса повелительные нотки, к которым он прислушивался всю жизнь.
— Вы правы, сударыня, — только и смог выговорить он.
Королева подняла палец.
— И еще одно, сын мой, перед тем как вы начнете действовать. Об этом не знает никто, кроме моих приближенных и самих виновников скандала. Однако это вовсе не значит, что вы должны медлить. Виновников нужно наказать в назидание другим. Знайте, от одного молодого человека, по-моему, весьма достойного, — он оказал мне действительно неоценимую услугу — я получила сведения, которыми вы вполне можете руководствоваться.
— Говорите, сударыня, — потребовал король.
— Управительница моей свиты, родная племянница кардинала Олимпия, по непонятным причинам, возможно из ревности, питает ненависть к мадемуазель де Лавальер. Она-то, уверена, и есть рука. Что же до головы, боюсь, это ваш родной брат, если верить некоторым сведениям. А боюсь я потому, что в таком случае придется признать и другую его вину — бессовестное надругательство над нормами морали…
— Не стоит, сударыня, — мягко прервал ее король. — Я знаю свой долг, равно как и герцога Орлеанского, со всеми его слабостями и достоинствами.
Королева молча кивнула.
Проходя мимо сына, она провела по его щеке кончиками пальцев, почти целиком скрытых под кружевной оборкой манжеты.
— Еще одно слово — как зовут молодого человека, выдвинувшего столь серьезные обвинения? — остановил ее король на пороге.
— Он представился как Габриель де Понбриан, состоит при господине Фуке.
Король проводил мать взглядом, а когда она вышла за дверь, исступленно закричал. Луиза! Да как они посмели! И в то самое время, когда он обещал, что защитит ее. Какой глупец! Его власть, оказывается, пустой звук. Мать права. Надо заставить их дрожать! Никому нельзя верить!
Нараставший гнев короля сдерживало удивление, не покидавшее его с той минуты, как он услышал имя молодого человека, хлопотавшего за Луизу.
— Понбриан, — задумчиво прошептал он, — и снова Фуке…
Наконец он дал волю своему неистовству.
— Страх! Они будут трепетать передо мной! — процедил король сквозь зубы, выходя из ванной комнаты под тревожными взглядами прислуги, недоумевавшей, отчего Людовик XIV впал в неистовство. — Я их всех раздавлю! Я — король и не нуждаюсь ни в советах, ни в помощи, ни в поддержке!
От ярости на глазах у него выступили слезы.
— Своим присутствием они только унижают меня, все унижают!
Ему так недоставало крестного. Даже образ матери казался ему живым воплощением угрозы его власти.
— Неужели я так и остался жалким юнцом? Почему она считает, будто должна открывать мне на все глаза? Она советует, а суперинтендант меж тем строит козни! К черту приближенных! Я — король!
Заметив, что он говорит уже в полный голос, король метнул испепеляющий взгляд на своего первого камердинера.
— Одевай меня! — резко приказал он. — И пусть разыщут Кольбера, немедленно!
72
Дворец Тюильри — суббота 28 мая, три часа пополудни
Король кипел от гнева. Он метался по кабинету, срывая злость на герцоге Орлеанском.