Дед заметил вдруг, что юноша не сидит и даже не стоит, а уходит. «Перерыв закончился», – сказал чужой голос позади, ему или не ему. И в момент стало пусто в буфете.
Дед остался очень доволен этой поездкой. Настолько доволен, что потом сказал Лёве поощрить своего помощника:
– Могу вам прямо сказать, я просто сразу полюбил его.
И хотя Лёва прекрасно понял, что дед говорит о ком-то другом, о каком-то другом помощнике «Лёве», и хоть эти слова относились явно не к нему, к Лёве, но именно к нему фактически, Лёва от души покраснел, самовольно решив принять похвалу на свой счет. Лёва уже не удивлялся: стоит оставить деда на время, и к нему тут же кто-нибудь подкрадывается. И крадет сам образ Лёвы, который Лёва мнил в голове деда. Лицо любовника внучки вызывало у деда сложное чувство – он, мягко говоря, не всегда мог вспомнить, кто это. Дед не замечал факта его присутствия и каждый раз с удивлением на него смотрел, как будто не ожидал его тут увидеть и не сразу узнавал. Лёва уже не удивлялся, когда дед говорил о нем во множественном числе. Дед, видимо, просто размножил своих помощников по количеству галстуков, которые носил Лёва.
Лёва был тихим поклонником великой дедовской мысли, о чем дед, возможно, никогда и не узнает. И это не удивительно, почти никто из ученых не знает, что на их работы ссылаются в не столь значительных чужих работах, или в столь же не значительных. По теме Лёвы дед уже сыздавна писал так же здорово, как и по своей. А в своей теме был испокон так же силен, как и во всех прочих. Лёва втайне и всерьез считал себя его учеником. Ну так ведь и дед бывал добрым учителем:
– А помните, когда вы только пришли ко мне, вы были второсортным ученым, – с удовольствием говорил дед, когда бывал в хорошем настроении, – А теперь, посмотрите только, я превратил вас во второсортного помощника, – при этих словах дед не ждет благодарности, но ее получает. Лёва давно сполна отплатил деду за науку, начав отдавать долг ученика с первой своей строчки в дневнике, после которой впервые аккуратно поставил сноску на книгу деда. Лёва действительно ему благодарен, он многое взял от деда (и никогда не вернет, школьный дневник потерялся в школе). Дед смотрит мимо, для него всё – тихий шум.
Лишь однажды, давно, Лёва обратился к деду за советом:
– Я защитился и опубликовал вторую монографию. И статей у меня много. Что мне делать дальше?
– Ничего. И ни с кем о них не говорите.
– Я вас серьезно спрашиваю, – осмелел на секунду Лёва.
– А я, думаете, шучу? Не только мои книги живут своей жизнью, но даже и мои фотографии здесь на стенах. Все пялятся на них, а я пройду мимо – никто не заметит. Я могу с уверенностью сказать, что и книги мои читаются без моего ведома какими-нибудь совершенно не знакомыми мне людьми. Все дело в том, что теперь это меня уже не касается.
– Я не замечал, что вас не узнают. Скорее, наоборот.
– А это не должно и вас касаться. И это, кстати, вас не касается. Пойдите займитесь чем-нибудь.
Лёва шел и занимался. И было чем. И тогда, и теперь. Дед так и не узнал о своей проблеме – ее решил Лёва. Действительно, теперь готовился процесс. По решению суда все научные достижения деда (и еще один томик уже был готов к напечатанию) могли быть признаны вне закона. Признаны не ненаучными, а незаконными. Об этом всю дорогу в буфете и твердил тот славный юноша, предупреждая деда каждым своим добрым словом, что деда кругом надувают. А дед в ответ лишь ухмылялся (потому что только что пообедал). «Эге, – думал юноша, – да ведь это он надо мной посмеивается. Какая прелесть. Ну и хлебнет же он от них».
И было от кого. И можно сразу догадаться, кто это. Именно о них говорил юноша в буфете. Среди тех них, от кого предстояло хлебнуть, выделялись многие. Но эти! Эти искренне отдавались своему оптимизму целиком. Никто, даже они сами, не смогли бы их удержать. Они не боялись ничего. Они топали по старым доскам пола, выбивая из стыков осколки вековой краски. Силой своего разрушительного оптимизма, искренним воодушевлением по любому поводу они превосходили сопротивление всех скептиков и прочих сомневающихся в существовании чистой радости. Их лица дергались, они изрыгали лозунги счастья. Они впадали в транс беспредельного яростного веселья. Оно в них шло из космоса, из вселенского прошлого. Их нельзя было не слушать.
Слушали. Самые циничные критики театральных жестов стушевывались, их выдавал взгляд глушеной рыбы. Их поражала неукротимая жажда радости. Некоторые уходили, стыдясь выступивших слез. Это была революция счастья. Они спешили на безопасное расстояние. И оп-ля, тут же возвращались. Слушать.
Стоило только собраться в кучку, и тут же все дружно кому-то махали. Нет! Еще?! От звуков этих голосов ломило зубы. В первую очередь они лезли обниматься с дедом (ну-ну, хорош). «Все-таки двигается наука-то?» Дед отвечал, что все-таки да.