– Отлично написано, – говорили они о последней дедовской книге.
– А вы думали, я не напишу?
– Если кто-то использует теорему Пифагора, это значит что он совершил кражу у Пифагора, – предостерегали они по поводу движения науки, – А если он заплатит за ее использование (допустим, это возможно), то его достижения это уже коммерция. Ведь если есть расходы, то это коммерческая деятельность. Ведь расходы нацелены на доходы. Потому что нынче можно и продать. Получить доход с научных расходов. И ценники на науку навешены заранее. Если этот коммерсант хочет называть себя чистым геометром, пусть сам доказывает все свои предпосылки. И кто знает, может, он тогда опровергнет Пифагора. А именно этого все и ждут.
– Ноги! – раздался окрик уборщицы. Мылся пол. Все разом расступились. Некоторые подпрыгнули на подоконник и вскинули ноги.
В такую минуту дед сильно тосковал по своим помощникам, и, о чудо, один из них вырастал-таки из-под земли и, сверяясь с расписанием, предупреждал, где нужно быть в пять: «Там и встретимся». «Вряд ли», – сквозь зубы отвечал дед.
– Но ведь у нас там встреча, – оробел Лёва.
– Да, – только и сказал дед и ничего не стал объяснять.
– Можем отменить, и куда же мы направимся?
– Вам лучше знать.
– Так может, поедем на эту встречу?
– Ага, – скептически и неопределенно кивнул дед. Про себя же он подумал, что по приезду домой непременно нужно поручить привести всех к надлежащему порядку и элементарному уважению. Не забыть. Нынче все ему указывают. Скоро начнут пререкаться. Множественное число этих всех, видимо, опять соответствовало числу Лёвиных костюмов.
Однако дед всё же мягко притянул к себе Лёву и прибавил с изысканной вежливостью, за что в уме похвалил себя:
– Смею надеяться, вы обратите внимание на того пылкого молодого человека.
Но тот молодой из буфета не появился больше. Ни в этот вечер, и вообще никогда. Хотя дед, порой, нет-нет да и вспоминал его. Лица он не помнил. Но не могло быть сомнения, что в воспоминаниях был тот самый.
– Я Лёва, – напомнил Лёва, что он тоже молод.
– Я знаю, как вас зовут, – но, очевидно, то, что дед знал имя своего секретаря, никак не могло идти Лёве на пользу, – Я давно хотел вам сказать. Вы не значитесь по прописке, сударь, – что было чистой правдой, Лёва все время проводил у Давыдова, – С вами нет никакой связи.
– Тогда, может, проводить вас в номер?
– А вы думали, я не пойду?
По завершении дня, проводив деда в номер, Лёва был принят в конторе местного синдиката, где его уже давно ждали, и не столько по совпавшему расписанию деда. Там были все. И те, кого не для чего знать. А поскольку Лёву давно ждали в этой богатой конторе, где можно было собрать всех, то в момент и походя всё решилось для деда хорошо, а может и на пользу всем.
Может и сейчас еще не все потеряно – дело в том, и это невероятно, это именно Лёва чуть всё не испортил. Деду.
В погруженном в ночное безмолвие доме, в обшитой красным деревом комнате с камином в полстены, в глубоких креслах (за стаканчиком) за игрой в домино прозвучала забавная история про одного богача с нелепыми манерами и нелепыми же взглядами на ведение дела. Рассказано было просто и кратко, но хорошо и со всяческими прибаутками. Лёва старался смеяться вместе со всеми, уже не совсем к тому ночному часу всеми, до слез.
Ему сунули под нос такую очень знакомую белую карточку с именем мужа любовницы. Лёва теперь тоже белеет, он, наконец, понял, что высмеивают, как бы, ну как будто бы чью-то мать, не отца даже, не брата, не мужа любовницы (хотя как раз его высмеивали). И, конечно, не деда. Шутка о Давыдове совершенно вытеснила в этот момент в Лёве заботу об интересах дедушки женушки Давыдова. Эта многолетняя терпеливая забота была как тусклый лед. А теперь одно мгновение – и кипение в крови.
Что тут началось не известно. На улицу Лёва вышел скоро – наверное, наговорил он лишнего. Но Лёва так бы не подумал. А думал он, что каким бы ни был Давыдов неуклюжим, бесхарактерным и, в глазах других, глупым посмешищем, отныне для Лёвы это всё – требующие всеобщего признания, официальные достоинства Давыдова – самого доброго человека на земле. А с этими наверху Лёва еще не закончил. О чем они думали? На ходу он раз или два покачал головой, смекая все прорехи в их больших делах и предчувствуя все муки, которые им еще предстоят.
Он понял еще, что еще не умеет чувствовать насмешку. Неискренность – да. Обман – да. Безошибочно. Потому что и она, и он бывают правдивы и даже бывают правы. Но насмешка! (Так вот о чем те наверху в светящихся окнах думали! Вот причина их слез.) Он еще не умел чувствовать такую жалость.