Их обвиняли в ударах по конкурентам. Они их якобы били, отбивали клиентов. Чем?.. У них есть уловки! Это где?.. Подумать страшно! Это кому?.. Однако еще не поздно – все, кто их обвинял, желали поделиться с ними своими идеями, как все можно исправить. Они, все остальные, не помнили зла.
Давыдов и Лёва садились спина к спине и ободряли друг дружку. Инвестиции шли очень туго. Мода на деньги постоянно менялась. Приходилось изобретательно выгибаться всем телом, чтобы протолкнуть свои деньги. Ими руководила не норма рентабельности; инвестиции для них ничего не стоили, если с их помощью нельзя было изобрести новый способ одурачить деньги. Не столько чужие, сколько свои. Забавляясь с теоретическими ограничениями политической экономии, они дописывали не свое старое и изобретали нечто совсем ничье новое. Но не собирались доводить это до намерения внедрения или хотя бы до печати.
Купить старое казалось лучше, чем привязываться к новому. Новое пугливо, и может сбежать. Как та собачка, к которой оба сразу привязались. Несколько новых миллионов программных строк – собака, ищейка или поводырь слепых денег, могла естественно, без сложного анализа, по-собачьи усматривать совершенно безошибочно из многих миллионов запахов нужное сию секунду направление финансовых вложений. Но собачонка никому не верила. Позже они удивились, как, возможно, и все собаки удивились бы, что это применимо и для космических исследований – ведь там нет воздуха для течений витков запахов. Но да, космическое агентство принудительно выкупило их пугливую собачку. Удовлетворения это опять не принесло, они не рассчитывали на это, все опять пошло не по плану. Да, им хорошо заплатили, но что толку. Собачка от них сбежала. Они переживали. Они успели к ней привязаться.
Они искали во всяком старье. Похоже, единственное, что они не покупали, так это музеи. Одна из старых фабрик выглядела привлекательно. Собственно, она выглядела так всегда. И дело в том, что не для всех готова была так выглядеть. С другой стороны, это досужее фабричное общество требовало не столько денег, сколько непрерывного задушевного общения. Единственное, что может испортить инвестиции, – это хорошие люди. Плохие люди портят меньше, потому что их мало. Все остальные – хорошие. Хорошими ни за что загублено все остальное, что не успели испортить плохие. И, Давыдов и Лёва в очередной раз отбросили соблазн. Чего доброго, захочется самим устроиться работать на эту хорошую фабрику бок о бок с хорошими людьми, где так тепло вместе, и все любят друг дружку, и нет других забот, кроме как ждать следующую весну и разбавлять это ожидание радостью, что несет сама весна.
Раз уж всё так плачевно сегодня складывалось, Лёва решил, что не будет более удобного момента, чтобы рассказать и о себе. Чувствуя себя несколько неловко, Лёва медленно поглаживал себя по волосам на затылке. Неловкость была не перед теми другими, а в ожидании мнения Давыдова. Лёва не опасался возможных неприятностей со стороны тех, кто представлял противоположную сторону в этом его постыдном деле. Они и до сих-то пор не давали о себе знать каким-то противодействием. А теперь после командировки уж их как будто и вовсе не стало. После случая суда над дедом и насмешкой над Давыдовым.
– Вздор, конечно, – рассказывал Лёва Давыдову, – А все-таки могут подумать, что нет. Я тех убеждал, что товары могут внезапно и умереть. Для покупки пока нет экономических убеждений. Необходимо, чтобы у идеального образа товара, например, у нового автомобиля, в голове у покупателя сформировались хотя бы вторичные половые признаки этой воображаемой машины. Необходимо, чтобы и у него, у самого покупателя, сформировались простейшие коммерческие вожделения, ведущие далее к желаниям хищным, способным преодолеть даже собственную неплатежеспособность. Вот так я тех отговаривал, я и ранее просил не пускать их ко мне, просил от них отделаться: при каждой встрече на них уходит по полтора часа. Но они таки купили у меня всё… Под чистую весь хлам… Всю эту ересь… Купили больше, чем могли. Я протестовал, но один из этих типов буквально заткнул мне рот… Приложил свою мягкую теплую ладонь мне на рот… Пока я громко вслух недоумевал, думать уже было поздно: появились все подписи. Сто́ило распинаться. Стоило плю́нуть. Они понимали все наоборот и наоборот поняли меня. И будут винить теперь меня же. На том основании, что, видите ли, меня многие именно так и понимают… Их основной довод, вы только подумайте, что я… Неуловим! – Лёва волновался слегка и незаметно для себя перешел на «вы» и придвинулся со своим стулом почти вплотную к Давыдову так, что даже одно его колено оказалось краем между коленями Давыдова.