Мила за всё время этой выставки не сказала ни слова.
В такие дни, когда Мила хотела ночевать в отдельной маленькой спальне с маленькой кроваткой, Давыдов после ужина, на котором ее не было, поднимался и что-нибудь читал ей, лежащей лицом к стене под маленьким одеялом в маленькие цветочки. И уже в темноте лежа в постели перед самым сном, она с приятным чувством повторяла про себя сегодняшние разговоры с мужем. Не успевали они закончиться, как она засыпала.
Побродив по пустому дому с подушками подмышкой, другие падали как обычно где попало. Если кому-то ночью что-то не давало заснуть, если что-то заставляло вертеться в постели, то другие заражали его своим сном даже через стены и перекрытия этажей. И даже сидя в постели, этот полуношник вскоре уже клевал носом. Сон друзей заразителен, это и есть настоящая дружба.
Часы своим циферблатом делили светлый день, как торт, ломтями часовых секторов и заставляли это делать других. Услышав шаги любовника, Мила продолжила мыть посуду и, не глядя на него, повернулась боком. Это было самое правильное положение. Оглянешься – он может наброситься. Останешься стоять спиной – подкрадется и нежно обнимет так тихо, чтобы не напугать. А боком можно рассчитывать, что всё ограничится ее ответной улыбкой, не поворачивая головы на его привет. Всё же она слишком приветливо спросила:
– Как ты?
Лёва вздрогнул. Такого участия давно не случалось в ее голосе. А, может, и никогда. В ответ он с улыбкой кивнул.
Никого в доме не удивляло постоянное присутствие Лёвы. Никто из тех, кто мог бы, не утруждался его приглашать или называть желанным гостем, потому что таковым он и был. Однако любовник Милы любил ее не так, как она бы хотела. Он любил ее так сильно, что эта сила даже переливалась в нее, немного мешая ее собственной любви к мужу. И – к нему. Она так любила мужа, что даже иногда хотела, видите ли, попросить любовника перестать ее любить.
Лёве иногда тоже приходилось чувствовать неловкость. Когда он говорил с ней о чем-то умном, он вдруг сбивался и краснел, пытался не делать этого, то есть и того и другого. Старался дышать и смотреть как в открытое окно, – и краснел еще больше. Мила сразу ловила начало этого процесса, чтобы успеть отказаться его наблюдать. Она отводила взгляд и помогала ему: брала его за руку, и они гуляли по дому. Ей приходилось сначала сильно тянуть его за руку, а он красный упирался ногами. Прогулка бывала длинной. Если на кухне что-то готовили, они могли передохнуть. Сесть, съесть пирожок. В гостиной Мила очень быстро полистала журнал и тут же захлопнула. На обложке красовался образец везения.
– У меня тоже много денег, – не удержался и ляпнул Лёва.
Она легонько похлопала его по руке, видя как тот тут же и закусил губу от своей необъяснимой несдержанности.
Ему и ей нравилось разговаривать в соединяющем спальни всегда темном узко-высоком готически сводчатом коридоре, ему – из-за сумеречной темноты и уединения, ей – из-за эха их слов в акустике черной пустоты над их головами, как будто небо прислушивалось к их разговору и невнятно нашептывало пухлыми черными губами. Ей были важны не столько слова, сколько их звучание – их долгий вдвое тише или вдвое громче переливчатый раскат сверху. Его бу-бу, бу-бу и ее уб-аб, аб-ап. Но следовало быть начеку, дикие краски заката в испуганном воздухе коридоров слишком располагали к мечтательным словам. Но ее порой подмывало сделать обманное движение, и губы любовника вытягивались впустую.
Они сиживали на лавочке в сухой кладовочке, куда, кстати, Давыдов никогда не входил, хотя как раз тут были развешаны все колбаски, которые он так любил и которые, по идее, должны были бы влечь его сюда одним своим запахом. Все эти гирлянды висящих мясных финтифлюшек так умиляли Милу – ведь человек это то, что он ест, и все что тут есть это ее будущий нынешний муж. Будущее и настоящее сливались в одно, всегда были в этом доме, и будут – бакалейный поставщик был надежен.
Мила радовалась счастливой случайности, позволившей ей постоянно наслаждаться обществом еще одного человека в огромном доме. Правда, она иногда спохватывалась и из вежливости время от времени предлагала Лёве уйти к себе. Она беспокоилась, что ему может не хватать уединения, личного времени и отдыха. Ее беспокойство заставляло и его тяжелее дышать, и она осторожно отодвигалась вдоль полированной временем лавки в колбасной кладовке, держа в зубах заколку и поправляя волосы, чтобы дать Лёве больше воздуха, а он, видимо, теряясь от духоты, к ней пододвигался, и она посмеивалась сквозь зубы, не выпуская изо рта заколку с запрокинутыми назад руками в волосах. Отодвинуться больше ей помешала его чуть сбившаяся на лоб причесанная челка, которую ей пришлось поправить. Лёва ей что-то шепнул на ушко.