– Ну, скажем, Мальвина.
– Тетка Мальвина.
– Тётя Мотя )
– xD
Миллионы брали не часто. Но брали. На столе же их Мила никогда еще не видела. Она повернулась нетерпеливо. Она читала о миллионе, во многих книжках он был самостоятельным важным предметом, что-то мечтательно-невиданное. Романтический миллион. Почему-то она думала, что он должен испускать слабый свет, которым притягивал бы взгляды. Ну или хотя бы бумажно-бледное дрожание притуманенного воздуха. Но миллион был похож на не совсем аккуратно сдвинутые друг к дружке детские кубики. Она их, прищурившись, слегка поровнее поправила и ничего не почувствовала.
Откуда берется миллион. Спросить толком не у кого. Давыдов и Лёва по этим поводам всегда были осторожны в словах. Что нужно сделать, чтобы на свет появился миллион. Миллион раз нажать кнопку? Написать миллион букв? Стать миллионным посетителем зоопарка? Но, казалось, что если это выяснится, ей будет уже не интересно. Так же, как и увидеть миллион. Хоть это и не был сундук желто-светлого золота, но Мила всё же отметила, что впервые в жизни твердо видит перед собой с полной несомненной определенностью миллион. Такой, бумажный, миллион был годен только, чтобы лежать в чемоданчике. Может, то самое впечатление мог бы произвести только миллион золотом. Надо сказать, что золото в слитках никто из них не видел. Мила пыталась представить, что бы думала о миллионе какая-нибудь другая женщина, сидя у лампы и, кривя брови, штопая носок мужа, который еще не пришел домой с работы. Да, тут нечего скрывать, миллион действительно был ценен ярким интересным быстротечным мгновением, когда Мила в первый раз увидела его. Мгновение потухло, и миллион никогда больше не интересовал ее, после того, как она увидела его однажды, теперь.
Мила заметила, пока рассматривала миллион, что Давыдов и Лёва как-то странно возбуждены и даже переглядываются, чуть давясь смешками, как маленькие пацаны, которые при взрослых еле сдерживаются, чтобы не ржать по своим приколам. У них были кроткие глаза агнцев, сбежавших с жертвенного алтаря. Она без успеха пыталась разгадать, о чем они думают, разгадать какие-то неизбывные, невнятные, но обычные слова, а в такие мгновения лицо ее уже не могло сдержать детской улыбки. Что могло теперь случиться. Вроде ничего плохого, судя по лукавым лицам. С чего вдруг. Мила с улыбкой тоже, но тоже молча, искоса смотрела на них, на этих. Захоти она заговорить, она не знала бы, о чем. Может, это как-то касается вдруг подруги деда и деда. Но тут же улыбнулась: «Враки. Хоть он и старенький».
Давыдов и Лёва считали быстрее машинок. Сверкали в допотолка летнем свете окон их пальцы. Миле доверили пересчитать одну пачку. Тут есть свои хитрости. Например, нужно громко поплевывать на пальцы. Это настоящее искусство. Мила считала свою пачку без всякого интереса или желания. Ей это сразу же наскучило. А вот смотреть, как считают Давыдов и Лёва, было удовольствием. Она чуть вздрагивала, наблюдая мелкие касания их пальцев к банкнотам. Держать деньги в своих пальцах она то ли не хотела, то ли не могла это делать так же, как она видела это в чужих мягких кончиках пальцев. Так ведь и те не были бы так рады считать без присутствия Милы. К счастью для всех, почти всё в доме делалось вместе. Перекладывая считанные и несчитанные брикеты, Давыдов и Лёва время от времени косились на Милу – их беспокоило то, как Мила считала свою пачку, им казалось, что она вот-вот порежет себе пальцы банкнотами.
– Если увидишь другое число нулей на бумажке, сразу выкидывай ее из пачки.
– А вы не зевайте, если увидите моль.
Давыдов и Лёва разрывались между страстью к счету банкнот, желанием вырвать пачку из пальцев Милы и желанием еще раз обсудить жертвоприношение. Мила недоумевала на их смешливо шевелящиеся немым счетом губы. Замеревшие улыбки на лицах, тихое мерцающее шуршание, залитые солнцем картины и теплое дерево обшивки стен создавали фантастическое впечатление.
Когда Мила вошла на кухню, Давыдов и Лёва пританцовывали у холодильника и, жуя стоя, намазывали что-то себе на хлеб и непрерывно себе подмазывали, молча и азартно скобля двумя ножами в баночке, которую держали навесу, тихонько притопывая. Жуя же, они говорили и «Доброе утро». Мила не отвечала, она не очень-то любила такие вопросы с утра пораньше.
Табуретки в маленькой кухне жесткие и высокие, столик узкий. Конечно, можно было пойти пить чай в столовую или даже на диваны в гостиную. Но есть там утренние бутерброды такая тоска. То ли дело когда три пары локтей еле помещаются и трутся и мешаются между блюдцами на столе для завтрака. Уют. Все жуют. В стекло видно всё солнце целиком. Внутри луча дымок из чашки. Мила запросто, даже не дожидаясь удобного момента, чтобы поделикатнее отозвать любовника в сторону, могла сказать прямо за столом: «Лёва, перестань на меня пялиться». Или сама, передразнивая, влюбленно выкатывала на него глаза, подперев щеку. Давыдов тем временем ерзал на стуле и бурно орудовал широким ножом с маслом. Просто удивительно, что он еще никого не полоснул, пока тасовал по столу хлеб. И не правильно раскидал по тарелкам. Пришлось чуть не изо рта Милы отнимать Лёвин бутерброд. Тот любил с толстым сыром. Она, вообще, любила с джемом. Для бутерброда с джемом нож не годился, Мила весело опрокинула банку и снисходительно ждала, пока тягучий толстый сверкающий слой ляжет на хлеб. Она называла это бутербродом на лицо – подмывало проверить, удобно ли он устроится на чьем-нибудь лице, а ведь можно еще приделать поизящнее что-нибудь съедобное и сбоку лица, к уху. Ее улыбающийся взгляд не очень-то понравился Лёве. Она думала, откуда вообще берется желание попробовать приладить еду к лицу друга.