– Это новая книга деда.
– Нет, – поправил нотариус, – это завещание.
– А откуда такое название?
Лёва первым дочитал первую страницу и подписал внизу свои инициалы. Ему подсказали, что этого делать не нужно. Временами кто-нибудь из троих наследников, не разобрав что-то, пытался вырвать из чужих рук страницу, мешая и другим, и себе читать. В волнении Давыдов взял со стола какую-то юридическую книгу, прочел корешок, не вникая в него, тут же положил ее не на ту стопку. Они вертели листы завещания, проверяя, нет ли чего и с обратной стороны, что полагается заметить наследникам. Вскакивали и садились.
Не дочитали. Не смогли они. Наконец, встали и снова сели. Отпраздновать! Эта радостная освободительная мысль, по-видимому, пришла в голову трем наследникам почти одновременно – на их сдвинутых стульях прошло легкое движение. Спросили у деда, удобно ли это. Дед только посмотрел и промолчал, вроде как ему все равно. Но ведь и эти трое вовсе не в обиде на деда за то, что он до сих пор проедает их наследство. День за днем. Его хотели трижды качать, но не получилось и однажды, он испуганно брыкался, и его аккуратно поставили на землю. Он, видимо, не очень хотел.
На стене узкой лестницы (по парадной спускались редко, по ней больше поднимались) висела лишь маленькая рамка, маленькая фотография какого-то чьего-то, не их, домика в совершенно зеленой деревне. Можно было бы подозревать, что кто-то испортил стену намеренно, если бы кто-нибудь обращал на это внимание. Каждый раз когда спускались, дед показывал на стену: «Хорошо же, не правда ли?», и Давыдов кивал головой, хотя дед обращался к любовнику внучки. Тот был занят, он всё норовил поддержать Милу за локоток, но и это делал двумя пальцами и с какой-то ленцой.
Мила, как соскочила с последней ступеньки, начала. Без всякого предупреждения она снова заговорила о беременности. Ее слова прозвучали так, что никто и не думал, что нужно отвечать, пока она не прикрикнула уже с вопросительным знаком.
– И вечно у вас круглые глаза, – на самом деле, никто и бровью не повел, – Я всего лишь забеременела, – и, глядя на их постные лица, подтвердила себе, – Ну вот, я же говорила, вы с ума все посходите, когда услышите.
Все молчали. Думали свое, возможно одно и то же. Погруженное в раздумье лицо Милы смягчалось детскими чертами. Дед исподтишка чуть подтянул локти глубже в рукава. Он помнил, как меленькие зубки впивались в толстую руку, если Миле возражали. В детстве Мила кусалась. Дед по неосторожности чуть не закатил глаза: помилуй нас, грешных. Муж и любовник не дрогнули. Любовник вступил бы в диспут о беременности, если бы все это кончилось слезами – слезы Милу невероятно красят. Но он знал, что эта тема не заставит ее всплакнуть, поэтому он помалкивал.
Молчать было можно, но всем полагалось слушать. Да и на что отвечать? Ищи тут вопросительный знак. Никто не решался смотреть ей в глаза. Ее взгляд теперь был так цепок, что казалось, она приценивается и взвешивает этим взглядом тела всех троих мужиков, как голые тушки куриц на рынке. Раньше, в другие такие же дни, ей возражали, что, мол, всё это не так. Теперь все давно уяснили, что тут только покорное молчание может ее обезоружить. Обоснованное возражение действовало как красная тряпка. Она, даже не сидя, а стоя, сразу же выпрямлялась на такую наглость. Она кривилась, как будто они говорили звуками букв вверх ногами. При такой оплошности, не сходя с места и притупив глаза, следовало молча взять свои слова назад. Немедленно.
Мила долго не умолкала. Может, ее поощрял потаенным взглядом Давыдов – он, какой смысл скрывать, любил слушать голос жены. Он любил жену больше, чем мог, поэтому понимал ее не совсем верно, а иногда и видел ее неясно. Говорила она вещи, в наивысшей степени наивные, и хоть и не глупые, но сущий вздор, но эти вещи имеют свойство приводить всех мужчин в замешательство – всех мужчин, мужей, любовников, родных, не родных, старых и совсем юных и даже некоторых маленьких. Они, мужчины, еще более глупо замирают от этих вздорных вещей, то есть выглядят глупее, чем сами эти вещи. В глупейшем страхе. Потому что если вдруг проглянет хоть намек на возражение этим глупостям, то всем присутствующим мужчинам (даже тем, кто оказался тут случайно и по ошибке) будет не сладко не только в этот самый момент. Найдется повод припомнить этот момент в любой другой момент, хотя бы он был и перед окончанием старости. И совершенно другими и совершенно будущими женщинами. И это бывает чаще, чем можно было бы предположить. Потому что мужчинам кажется бесповоротным кажущееся им презрение обиженных больших глаз, которые больше уже не здесь и уже больше не знают, где теперь они найдут приют.