Дед продолжал махать на всех уже пустым пакетом, шуршащим и пузырящимся от резких взмахов. Остальные так вяло двигались, что дед даже начал с досады прихныкивать от всей этой муры, доказывая им, что у них даже нет желания стреляться. А может быть даже, оба наделали в штаны, и все втроем получают от этого удовольствие. Дед грозил, что сам возьмется за это. Не понятно было: то ли он всех сам перестреляет, то ли сам застрелится.
Дед был настолько не в себе, что не заметил, как муж с любовником уже послушно выставились перед невидимым барьером, держа в руках заряженные стволы. Дед хлопнул себя по лбу, потому что вдруг вспомнил, что забыл кое-что спросить у Лёвы по работе, а теперь возможности спросить, может, больше и не будет. Давыдов вздрогнул от этого звонкого лобового хлопка. Дед резко умолк, оглядываясь и опасаясь, что он уже пропустил звук выстрела. Да нет же… Ни одного выстрела еще не было. Хотя по лицам дуэлянтов было видно, что что-то уже произошло. Действительно, Давыдов был неузнаваем. И как был, так уже и начал тихонько оседать мешком.
Давыдов с Лёвой стояли с вытянутыми руками не совсем прямо друг против друга – дед безбожно промазал и вытянул их руки так, что стволы пистолетов смотрели в голые стены за спинами дуэлянтов. Видимо, поэтому Мила не двинулась их удержать или встать между ними, обычная заминка – она всегда сначала слегка приглядывалась, но не к волнению своих чувств, а к внешнему положению вещей. Но, когда муж наклонился на подвернутой на ровном месте ноге – она и ее любовник тут же без колебаний кинулись ему навстречу уже в самом начале секунды его мешкообразного падения, несмотря на то, что, стиснув в этом падении все пальцы, муж выпустил пулю в сторону жены.
Слишком поздно взмахнув рукой, чтобы ухватиться, Давыдов лишь потянул за собой скатерть, и кремовый торт (ожидавший возвращения деда) упал на всё Давыдовское лицо, уже запрокинутое на полу. Несмотря на уже круглый живот, длинным прыжком подскочив и упав на колени к этому лицу, Мила очень бережно уже собирала с него прилипшие огромно-белые куски. Набралось в другую руку с горкой. Не зная, куда деть эту дрожащую белую кучу крема и заметив, что бедный Лёва, который одной рукой держал ее спину, а другой рукой поддерживал затылок бедного Давыдова, тоже смотрит и тоже не знает, Мила поняла, что делать. Да и что делать-то, действительно, когда у всех руки заняты. Мила широко размахнулась и саданула эту смачную кремовую горку в центр лица своего любовника, а он, уже тем временем успев собрать подходящее по цвету вещество со стола, метнул с брызгами ей в глаза.
И поехало. Кусок прямо во вдыхавший смеющийся рот. Красный мясной кусок мимо. Желтый кусок в картину на стене. Давыдов как будто и не падал в свой обморок – так резво он уворачивался. Кусок метко. Кусок мимо. Тройной ржущий обстрел соусными струями. С каждой из трех с визгом гогочущих сторон в две каждые другие гогочущие стороны. Было лишь изредка понятно, откуда и что летит. Все готовы были умереть от крайне удачного броска Давыдову в лицо, и во истину сложно было промахнуться: сочный, почти жидкий вкуснейшей начинкой пирог опять смачно и пряно стекал по его большому лбу, по огромным щекам, и вот под стекающей жижей резко проявлялись большие сверкающие радостью синие глаза. Всё заходило буквально кувырком… стулья вокруг стола, сам стол и уже обильно смазанный утиным жиром пол и человечки, не успевающие уворачиваться от летающих расстегайчиков, шрапнели пельменей и порхающей в лучистом воздухе тончайшей просвечивающей ветчины. Шмяк в стекло, шмяк в лицо… И раз! И шмяк!.. В ухо… Это контузия! И правда, в ухо очень не приятно. Но вдохнуть всем ржущим носом струю кетчупа пострашнее будет.
Дед почти не пострадал. Его спасло, что он не дождался конца этой дуэли – время было как раз впритирку к поезду, на который он полминуты назад и не собирался. И ничего в этом удивительного: обычно уже ближе к концу какого-нибудь футбольного матча некоторых зрителей охватывает тяга намного раньше других оказаться у еще пустого выхода с трибун. Болельщик в лихорадке спешит, спотыкаясь, опередить мучительные заторы у выходов. Эта тяга вдруг пересиливает даже желание слиться в общем многотысячном оглушающем все чувства счастливом крике переполненных трибун и торопит на пустую лестницу. Он успел застать свободными все проходы со стадиона. Без толчков в спину, без невыносимо медленной толкучки спереди, он свободно и легко ушел первым. И улица еще свободна и пуста. Но ему уже скучно одному, а поэтому чуть-чуть больно болельщику слышать за спиной тихий шум волн моря радости.