Эссе Бёрка о возвышенном предвкушает мотивы, которые более полно разовьются в ряде проявлений: в готическом направлении («Франкенштейн» Мэри Шелли является его очевидным духовным потомком), в мистицизме Блейка и в романтическом направлении в целом. Образы полета, связанные с врожденной боязнью высоты у человека, изобилуют в трактате Бёрка. Как говорил автор, «ни одна страсть так эффективно не лишает разум всей силы его активности и рассуждения, как страх».
Это эмфатическое подчеркивание страха вызывало беспокойство Сэмюэля Джонсона, который был настроен скептически по поводу эссе Бёрка, как и по поводу «Тристрама Шенди». Он всегда доказывал, что приверженность определению безграничности воображения, чрезвычайно модного после 1759 г., определенно закончится безумием. Спор Джонсона с Бёрком в сущности был вариантом очень старого диспута: испытывает ли человек благоговейный страх, созерцая звезды, и одновременно понимая незначительность самого человека (Бёрк)? Или же он ни во что не ставит необъятные просторы космоса, потому что звезды не могут создавать поэзию, отпускать шутки или испытывать эмоции (Джонсон)?
Но один аспект возвышенного, против которого Джонсон возразить не мог, связан с общей точкой зрения — Цайтгайст 1750 г. («Заложник времени»). В Природе возвышенное было страхом и благоговейным ужасом, пробуждаемым ландшафтами и пейзажами, а не чувством пасторального наслаждения и буколического расслабления. Почувствовать возвышенное в Природе предполагало воздействие непостижимых сил. И все больше мужчин и женщин наблюдали гигантские географические явления и интуитивно понимали истину точки зрения Бёрка.
Если в литературе о восстании якобитов 1745 г. едва ли возможно найти упоминание участников о величии шотландских холмов, ко времени Семилетней войны явно ощущалось совершенно другое отношение к ландшафту.
К концу 1750-х гг., в эпоху, когда общество проявляло повышенный интерес к живописным пейзажам, когда началось благоустройство английских садов, особое влияние оказало великолепие Канады с ее обширной дикой природой, лесами, горами, озерами и водопадами. Войска, никогда ранее не покидавшие европейских берегов, которые сражались на плоских равнинах запада Германии или Голландии, но не служившие в горах северной и северо-западной Шотландии, не подготовленные для восприятия возвышенной географии Северной Америки, наводящей благоговейный ужас, воспринимали это особенно остро. Самыми ужасными для людей (особенно после разгрома в 1755 г. при Мононгахела) казались темные леса, в которых они боялись быть поглощенными невидимым противником, подобно трем римским легионам Вара, попавшим в засаду, устроенную Арминием и его устрашающими германскими воинам в Тевтобургском лесу в 9 г. н. э. В мрачных лесах Канады, казалось, сама растительность жила каким-то непостижимым, жутким, подлым образом, вызывающим отвращение. Черная земля леса, пугающая своей плодовитостью, породила миллион побегов, занятых смертельной борьбой за существование. Там выживали только самые приспособленные, беспощадно уничтожая своих собратьев. Переплетенные сучковатые стволы деревьев, взаимное удушение ветвей и листвы в первобытном вечнозеленом мраке дополняли смертоносные бои с индейцами, на которые были обречены все, кто ступал в мрачный ад лесов.
Некоторые наблюдатели сравнивали безумную щедрость Природы в лесах с эмиссией сперматозоидов, так как только одно из тысячи деревьев доживало до зрелости, а если это удавалось, ему приходилось приобрести древесный образ Черной Дыры Калькутты. «Стиснутые вместе в неразберихе борьбы, лишенные симметрии и возможности развития», — так сказал один из тех, кто побывал в лесах. Казалось, они воспроизводят в природе военные кошмары Гоббса. Это образ войны всех против всех, общества, основанного на жестокой анархии, где у власти постоянно стоит толпа. Гниющая растительность внизу, мешанина пожелтевших и увядших папоротников, грязные несъедобные шляпочные грибы и замшелые стволы, змеевидные корни, переплетенные густые кустарники, гниющие стволы, заплесневелая, затхлая лесная подстилка в травянистых формациях еще больше увеличивали ужасные впечатления.
Полковник (позднее генерал) Джон Форбс, служивший в Северной Америке с 1756 г., называл их «дьявольскими лесами, бескрайними, непроходимым почти для любого человека, кроме индейцев». В ходе наступления на форт Дюкень солдатам Форбса пришлось прокладывать дорогу через леса, горы и болота, пытаясь обеспечить ширину в двенадцать футов, продолжая через подстилку из листвы, поднимаясь по отвесным скалам, пересекая узкие горные хребты, а затем вновь спускаясь через шатер деревьев во влажные тени лона леса. Оттуда едва можно различить далекие горы сквозь мерцающую листву и переплетенные ветви деревьев. Только люди с чувственным восприятием замечали мириады красных и коричневых оттенков листвы, которые становились ярче на фоне зеленых и голубых потоков водопадов.