Блум замолчал. Оживление погасло, как и его трубка. Он прислушался к многоголосому трактирному шуму. Старик в заплатанном кафтане вынул откуда-то простенькую деревянную флейту и заиграл тоскливую мелодию. Рядом на столе стояла миска для подаяний.
— Да-да, Кардель, именно так. И еще. Надо было бы с самого начала сказать, но, сами знаете, вино после пива… Сесил Винге умирает от чахотки. Он и так-то никогда здоровьем не мог похвалиться, а болезнь его окончательно доконала. Совсем отощал, тень одна осталась. Бледный, конечно, а так-то он скрывает, что болен. На людях старается не кашлять, а если закашляется, у него всегда носовой платок с собой… Заметьте: темный, на темном платке кровь не видна. Поговаривают, ушел от жены, потому что хотел избавить ее от зрелища страданий умирающего мужа. Уважаемые доктора в Серафимском лазарете сказали: месяц тебе остался. А было это в июне, так что, считайте, живет взаймы. Нельзя сказать, чтобы его не уважали, но за прозвищами у нас дело не станет. Призрак дома Индебету — так его называют в управлении. За спиной, конечно.
Позже, когда Блум попрощался и на непокорных ногах устремился в стокгольмскую ночь, кабатчик, погасив последние сальные свечи, положил руку Карделю на плечо:
— Я тебя нанял порядок поддерживать, а не устраивать тут побоище. Ты так всех клиентов распугаешь, Микель. Я больше не стану тебе платить.
А уже совсем ночью, когда часы давно пробили двенадцать, Микель Кардель проснулся в своей каморке от одышки, сердцебиения и невыносимой боли в левой руке, чье отсутствие сознание упрямо отказывалось признавать. Второй раз за два дня. Ни вино, ни драка облегчения не принесли.
6
Никто не знал, как называется его болезнь, пока она не зашла в такую стадию, когда улучшения ожидать не приходится. Только когда смерть стала неизбежной, ей дали имя: скоротечная чахотка.
Началось в прошлом году, весной. Легкое покашливание, которое не утихло само по себе, как обычно, а продолжалось неделями. Он и в детстве часто простужался и кашлял, так что и внимания не обратил. Потом начались ночные ознобы, а по утрам он просыпался на мокрых от пота простынях. К лету пришлось постоянно носить с собой большой носовой платок, которым он пытался задушить очередной приступ кашля, чтобы не привлекать внимания. В июне впервые обнаружил на искусно вышитом платке пятна крови. Появились одышка, покалывание в боку, как при непосильном беге. В груди словно поселился тяжелый и ленивый зверь, ворующий у него воздух.
Врач пощупал увеличенные железы на шее и покачал головой:
— Золотуха у взрослых — редкое явление. Даже очень редкое.
И прописал отвратительного вкуса отвар на корне красильной марены, гвоздике, сладком папоротнике и бадьяне. Полбутылки в день.
Никакого облегчения. Врач опять долго качал головой и протирал очки.
— Дренаж. Надо дать выход вредным телесным жидкостям.
Прожег поташем небольшую, не больше ногтя мизинца, дырочку в грудной клетке и сунул туда горошину, чтобы ранка не заживала. Через пару дней обильно потек гной.
— Вот и хорошо, — обрадовался врач. — Теперь дело пойдет на поправку.
Но никакого улучшения не последовало. Жгучая боль в ране не давала ему спать по ночам, он то мерз, то горел в лихорадке, то обливался по́том. Жена всегда была рядом — промокала салфеткой лоб, вытирала полотенцем его исхудавшее тело.
— Это не пот, — грустно пошутил он. — Талая вода. Разве ты не замечаешь: я таю…
Она даже пела ему что-то вроде колыбельной, когда он метался без сна, измученный болью и одышкой.
Настала зима. Курсы лечения сменяли друг друга, не принося облегчения. Он сидел, согнувшись, над чашей с залитым уксусом мелом, пил непроцеженное молоко, дышал деревенским воздухом. По утрам просыпался в ознобе, и ничто не могло его согреть. На шее вздулись голубые вены, появились темные круги под постоянно налитыми кровью глазами. Кашель уже не удавалось остановить, с мокротой выделялись зловонные ошметки омертвевших легких. Пробовали отворять кровь — она тут же сворачивалась в синюшную корку: верный признак, что зараза еще не отступила.
Он уже не мог исполнять супружеские обязанности, не решался делить с женой постель. По ночам Мара10 сжимала грудь так, что казалось — всё, ребра не выдержат.
Месяц назад он принял решение: к врачам не обращаться. Любая попытка лечения оборачивалась ухудшением. Все, что он мог сделать, — призвать на помощь самодисциплину. Приучил себя не обращать внимания на постоянное першение в гортани и, самое главное, обнаружил важную вещь: единственное, что облегчает его состояние, — работа. Сосредоточенный труд не оставлял места для горьких мыслей, и тело послушно расслаблялось, старалось не мешать голове решать очередную задачу.
10