– И тогда он сказал, можете идти. Я купил молока, желе и пошел домой, – повторяю я конец своей истории.
– Мне все равно, – неожиданно говорит она.
– Мне тоже, можешь не верить, – отзываюсь я равнодушно. Но меня по-прежнему тревожит ее попа. Я вспоминаю, как утром смотрел на потные волоски, торчащие из-под трусов неизвестной мне Ларисы в юбочке-трапеции. Я встаю, подхожу к жене и заглядываю через ее плечо в кружащееся варево. Потом целую пушистый затылок.
– Стас, – говорит она раздраженно. Я отхожу и плюхаюсь в соломенное кресло. Я думаю о том, чтобы обидеться и заткнуться. Иногда приятно обижаться, знаете ли. Но не сегодня, если я хочу, чтобы ночью мы были вместе. И только ли ради этого, впрочем.
– Ты не веришь мне, потому что я тебе безразличен. Да?
Это запрещенный прием, я пытаюсь вывернуть ситуацию наоборот, заставить ее почувствовать себя виноватой. «Пожалей меня», – вот что сквозит на деле в моих словах. Понимает ли она это? Вероятно, да. У нее в жилах течет гордая аланская кровь.
– Это я тебе безразлична. Я просила тебя утром остаться, а ты хлопнул дверью. Что было важнее меня?
– Ничего, – я отвечаю так лишь потому, что не могу придумать ничего лучше. Мне вдруг делается отвратительна вся моя ложь. У нас могли бы быть такие прекрасные отношения, как в чувственных, кристально аристократичных романах Франсуазы Саган.
Я снова делаю паузу и состраиваю драматическую мину, но она не замечает моей напускной обиды, и стрела летит мимо цели. Я включаю приемник, но не делаю звук слишком громким, опасаясь, что это может помешать нашему разговору. Чтобы примириться, мы должны дать волю словам. Так уже бывало прежде.
– Почему ты не остался? – она неожиданно перестает мешать желе, и, обернувшись через плечо, как-то зло вглядывается в мое лицо. Что я могу ответить? Усталость дает о себе знать, и исчезнувшее было пару минут назад раздражение возвращается.
– Почему ты не остался, Стас?
– Потому что я не могу поступать исключительно так, как меня попросят.
– Ты меня называешь во множественном числе?
– Что? – я понимаю ее вопрос с секундным опозданием, но она тут же чувствует это, и мрачная стена между нами, которую я намеревался разрушить этим вечером легкомысленной болтовней, становится еще выше.
Она отворачивается. Я начинаю бессмысленно переключать станции.
– Я же вернулся. И довольно быстро.
– Спасибо за одолжение.
– Это не одолжение.
– Наверное. Это хуже. Унижение. Почему ты не остался?
– Почему ты не можешь перестать меня об этом спрашивать?! – Я неожиданно срываюсь. Ошибка. Проигрываю эту партию.
– Потому что я нервничаю, Стас! Я всегда нервничаю, когда ты уходишь! Я не хочу оставаться одна, понял? Ты же такой умный, ч-черт! Ты же так хорошо понимаешь женщин, тех, кто не зависит от тебя и от твоей блажи. И главный женский страх – это одиночество! Почему я вообще должна тебе это говорить?
– Можешь не говорить.
Еще одна ошибка, более грубая. Мне нечего ответить, вот и все. Все, что я мог бы сказать сейчас, невыразимо посредством языка. Я мог бы обнять ее. Это все, на что я способен.
– Когда я выходила за тебя замуж, – говорит она с горечью, – то более всего я ценила в тебе одно качество.
– И какое же?
– Ты мне никогда не врал, Стас, вот какое!
Она переходит на крик, и взгляд ее становится мутным от набегающих слез. Страх и злоба борются во мне, я отворачиваюсь и гляжусь в запотевшее окно, за которым нервно и часто мигает желтое слово «ПОЧТА».
– Выключи газ, – тихо говорю я, – воздух слишком влажный.
Она молчит, и бешенство в ее глазах сменяется недоумением. Затем она поворачивает черную ручку, и кипение прекращается.
– Дело даже не в наркотиках, – произносит она после небольшой паузы. – Может быть, мне просто кажется, что ты стал другим…
– Я прежний, – быстро говорю я, сам ужасаясь такой возможности, но она не обращает на эти слова никакого внимания.
– Наверное, это просто моя внутренняя проблема… Мне трудно мириться с тем, что ты все время стремишься уйти. Я могу заменить жизнь с тобой на жизнь без тебя. Но я никогда не хотела этого. До тех пор, пока не стала уставать от одиночества. Понимаешь, Стас, я просто устаю. Укатали Сивку крутые горки.
– Ну-ну…– бормочу я. Мне вдруг хочется объяснить ей, что я по-прежнему люблю ее, и больше всего на свете я люблю смотреть с ней телевизор и готовить на кухне. И мои уходы вовсе не означают, что я потерял интерес к своей жене. Просто мне нужно иногда это чувство, когда мир замирает вокруг, и делается так уютно в своей скорлупе. Я открываю рот, молчу, снова закрываю его. Мне страшно, что если я заговорю об этом, наши отношения уже никогда не будут такими как прежде.