Укрывшись в Петровском дворце, поздно вечером 16-го, Наполеон продиктовал 19-й бюллетень, в котором обвинял Ростопчина в организации поджогов, для чего выпустил из тюрем «три тысячи злодеев» и вооружил 6 тыс. «подчиненных». Это император без устали продолжал повторять в 20-м бюллетене (17-го сентября) и, как мы знаем, в письме Александру I и в 21-м бюллетене 20-го сентября. Негодовал Наполеон на вероломство Ростопчина и во время беседы с Тутолминым 19-го и беседы с Яковлевым 20-го сентября. «Никто никогда не доводил его (Наполеона. — В.З.) до такой степени бешенства, — пишет А.Е. Ельницкий, — как это удалось сделать Ростопчину. Император не находил слов, способных, по его мнению, заклеймить Ростопчина». «Впрочем, — справедливо замечает далее Ельницкий, — Наполеоном в данном случае руководило не одно только чувство ненависти: его побуждала к этому и потребность к самозащите, так как он не мог не видеть и не отдавать себе отчета в том, что общественное мнение всего мира выскажется против него, когда узнает, что вступление его войск в покинутую древнюю столицу России сопровождалось страшным пожаром. Он понимал, что обвинять в пожаре станут прежде всего его самого, и поэтому счел нужным позаботиться о том, чтобы сложить эту вину на самих русских и русское Правительство в лице его высшего представителя в Москве — московского главнокомандующего»[725].
К этому стоит добавить, по нашему мнению, одну немаловажную вещь: Наполеон не терял надежды на мир, а для этого крайне важным было отделить самого Александра от «английской партии», организовавшей поджог столицы. Были ли у Наполеона сомнения в том, что русский император не причастен к пожару? 36-дневное сидение Наполеона в Москве, связанное с надеждами на начало мирных переговоров, недвусмысленно говорит о том, что таких сомнений у него не было. Это подтверждает огромное письменное и устное наследие Наполеона. Наконец, заметим еще и то, что разыгравшийся пожар не мог не расширить еще более пропасть между оккупантами и населением России. Именно поэтому уже 17 сентября Наполеон обсуждает в Петровском с Обер-Шальме возможность отмены крепостного права, а позже заставит прекратить грабежи, создаст московский муниципалитет и предпримет иные разнообразные меры с целью наладить контакты с местным населением.
Какие версии относительно московского пожара высказывали другие чины Великой армии? Разделяли ли они мнение императора? Далеко не всегда. Прислушаемся к их голосам. Располагая немалым количеством записей, сделанных французами во время пожара, либо вскоре после него, в дневниках и на страницах писем, мы решили, в слабой надежде уловить перемены в настроениях чинов Великой армии, расположить эти свидетельства в хронологической последовательности.
Уже 14 сентября, при начале пожаров, капитан Кастеллан, адъютант генерал-адъютанта Нарбонна, сделал в дневнике запись: «Русское правительство отрядило солдат полиции для исполнения этой операции». В ночь на 15 сентября Кастеллан записал: «Арестовано много русских, с фитилями в руках». И далее вновь: «Говорят, что губернатор Москвы отрядил солдат полиции для исполнения этой почетной миссии»[726].
По-видимому, к 15 сентября может относиться и запись в дневнике А. Бейля, аудитора государственного совета, состоявшего при военных комиссарах (будущего великого писателя Стендаля): «Этот Ростопчин, наверное, или негодяй, или древний римлянин; посмотрим, как его будут судить за такие дела»[727].
Лейтенант 25-го линейного полка Паради в письме м-ль Бонграс от 20 сентября: «Ты знаешь, что этот великолепный город обращен в пепел и что это император России заставил жителей эвакуироваться и зажег огонь на всех пунктах с помощью 10 тыс. русских и всех каторжников»[728].
Солдат 21-го линейного полка Ф. Пулашо 21 сентября в письме к жене сделал неожиданное признание, не зафиксированное нами более нигде: «Тем временем, всюду, где мы проходили, мы сжигали всю землю; прибыв в Москву, мы сожгли эту древнюю столицу»[729]. В тот же день, записывая в дневник о событиях с 10-го по 21-е сентября, гвардейский капитан Фантэн дез Одоард, хотя и не конкретизируя, но определенно свидетельствует о «русских варварах» как организаторах пожара[730]. Более пространно рассуждает об организаторах поджогов Ж.П.М. Барье, шеф батальона 17-го линейного полка, в письме к жене от 22 сентября: «Вот, в нескольких словах, то, что имело место: эти варвары, которых оживленно преследовали наши легионы, оказались под сильным огнем, который [по ним] был открыт в одном или двух лье от Москвы, и их главный начальник арьергарда стал просить нашего императора остановить огонь с тем, чтобы сберечь город, который они нам оставляют невредимым; но по своему вероломству, не имеющему примера, и которое нельзя сравнить [с деяниями] самых злостных мошенников древней Греции, только лишь с одним Зеноном (?! — В.З.), они отпустили тем же вечером всех сумасшедших и злодеев, которые были в домах заключения и которые, соединившись с 5 или 6 тыс. русских, которых они нашли спрятавшимися в городе, целиком подожженном». По словам Барье, русские рассчитывали на добросердечие французов, чтобы заманить их в ловушку и «всех поджарить»[731].
727
А. Бейль — Феликсу Фору. Москва, 4 октября 1812 г., на дежурстве у главного интенданта. (Дневник от 14 до 15 сентября 1812 г.) // Стендаль. Собр. соч. в 15 тт. М., 1959. Т. 15. С. 116. Далее идет фраза: «На одном из дворцов Ростопчина сегодня нашли надпись; она гласит, что обстановки там, кажется, на миллион, и т. д., и т. д., но он сжигает ее, чтобы ею не могли воспользоваться разбойники». Но могла ли эта запись появиться в дневнике от 15-го сентября? Надпись, о которой идет речь, была оставлена Ростопчиным в подмосковном с. Вороново по Старой Калужской дороге, куда французские части пришли значительно позже. Можно предположить, что подобную надпись Ростопчин оставил в своем доме на Лубянке или на даче в Сокольниках. Но эти дома, как известно, Ростопчин не уничтожил.