Наполеон великий, братья, не упускал никогда случая провозгласить эти вечные истины, тотчас же вслед за своими необычайными триумфами. Радостное письмо, которым его императорское и королевское величество осчастливил нас, служит верным доказательством твердости его религиозных верований. Возблагодарим же источника великих даров, так как наш августейший государь все успехи свои повергает к ногам Творца, обладателя неба и земли.
В силу этого для достойного выполнения достохвальных намерений нашего августейшего императора и короля по совещании и проч. повелеваем..."
По общему голосу, французские потери под Бородиным были не менее русских, т.е. около 50000 человек. Сегюр признает 40000. Дюма говорит, что «потери были необъятны.»
Около девяти часов вечера Наполеон призвал графа Дарю и Дюма. Бивуак был раскинут среди гвардейского каре. "Он только что поужинал, – рассказывает Дюма, – сидел один и посадил нас одного по правую, другого по левую сторону от себя; расспросивши о распоряжениях, сделанных для подаяния помощи раненым, он стал говорить нам об исходе битвы; потом тут же, сидя, вздремнул минут пять и затем, встряхнувшись, стал говорить: «Вероятно, удивятся, что я не отдал мои резервы для получения более решительного результата, но ведь мне нужно было беречь их для последнего удара, который придется еще нанести перед вступлением в Москву: успех дня настолько обозначился, что оставалось позаботиться о таком же успехе всей кампании —вот почему я не дал гвардии»...
В эту ночь Наполеон снова принялся за кабинетные занятия, уже в продолжение пяти дней прерванные. Но оказался такой упадок голоса, что он не мог ни диктовать, ни говорить... Пришлось прибегнуть к помощи пера и он принужден был писать на кусочках бумаги. Секретари и все из штаба, кто только могли помогать, наскоро переписывали их. Граф Дарю и князь Невшательский (Бертье) тоже трудились, но над каждой строкой приходилось сидеть, чтобы разобрать каракули императора, который писал по приказу каждую минуту и то и дело постукивал по столу, подавая знак, чтобы принимали бумаги, накоплявшиеся горками...
Целые двенадцать часов прошли в этой немой работе – только и слышен был скрип Наполеонова пера, да стук его молоточка.
Французская армия приближалась к Москве. Наполеон ехал сначала в карете, но, с половины последнего перехода, сел на лошадь.
Издали, сквозь облака пыли, видны были французам длинные колонны русской кавалерии, в порядке отступавшей перед французскими войсками по мере того, как те надвигались. Наконец, масса колоколен с золотыми, блестевшими на солнце куполами, открыли громадный город и все передовое войско в неудержимом восторге закричало: «Москва! Наконец Москва!» Слова эти наэлектризовали всех: офицеры и солдаты бежали на высоты, чтобы полюбоваться знаменитым городом, может быть, предназначенным судьбою служить новою границей французской империи.
Сам Наполеон залюбовался видом с Поклонной горы; за ним толпились восхищенные маршалы.
Налево и направо видны были приближавшиеся к городу принц Евгений и Понятовский. Впереди по большой дороге Мюрат, со своими разведчиками, подходил уже к предместьям... но депутации от города все еще не было. Время было за полдень, а Москва не дает знать о себе, точно вымерла. Офицеры, побывавшие уже в городе, рассказывают, что Москва пуста! Но об этом долго не решаются донести Наполеону, боясь вспышки его гнева.
Сначала он просто отказывается верить, потом садится на лошадь и подъезжает к Дорогомиловской заставе. Он приказывает соблюдать строжайшую дисциплину и все еще не теряет надежды, что слухи окажутся несправедливыми: «Может быть, этот народ не знает, как принято сдаваться – здесь ведь все ново, мы для них, с нашими порядками, так же новы, как и они для нас со своими.» Но все сведения подтверждают прежнее известие, сомневаться в нем более нельзя.
Наполеон зовет Дарю: «Москва пуста! Статочное ли это дело. Поезжайте туда и разыщите бояр!»
Дарю, однако, ничего не мог сделать, потому что никаких бояр не было: ни дыма из труб или какого другого намека на жителей – ни малейшего шума над громадным городом.
Но такова была настойчивость Наполеона, что он еще ждал, еще надеялся...
Наконец, один из офицеров, очевидно, желавший угодить во что бы то ни стало, поехал, поймал в городе несколько бродяг и погнал их перед собой – как депутатов...
Ростопчин говорит, что депутация состояла человек из двенадцати, очень дурно одетых; представлявший в этом торжественном случае власти, дворянство, духовенство и именитое купечество столицы был простой типографщик. – Наполеон понял смешную сторону фарса и отвернулся, не утерпевши, чтобы не обозвать бедного депутата болваном [14] ! Убедившись в том, что Москва действительно оставлена и, бросив свои расчеты и надежды, он пожал плечами и с презрительным видом сказал: «Русские еще не понимают, какое впечатление произведет занятие их столицы»...
Нетерпение Наполеона получить ключи города вполне понятно, так как этим осуществилось бы исполнение давнишней мечты. За час еще до прихода к Москве, он позвал генерал-адъютанта графа Дюронеля, командовавшего императорскою главною квартирой, и сказал ему: «Поезжайте в город, приведите все в порядок и выберите депутацию для поднесения мне ключей.» Нет сомнения, что он обдумал и приготовил все подробности вступления в Москву: речь к боярам, в которой, воспользовавшись соперничеством первопрестольной столицы с Петербургом и недостатками политического устройства государства, сумел бы расположить этих храбрых, но диких людей в пользу своего вмешательства и заступничества; свои распоряжения по наложению контрибуции непременно золотом и распространению отпечатанных им в Париже фальшивых сторублевых ассигнаций, которыми он надеялся окупить издержки войны и т.д. Конечно, он заранее обдумал, с кого он взыщет, кого наградит, над чем проявит свое императорское милосердие и щедрость; какие сделает перемены в управлении, наконец, как поведет переговоры о мире, быстро или медленно, высокомерно, строго или милостиво... Человек, издавна привыкший своею гениальною головой решать все мелочи, касавшиеся покорения, умиротворения и устройства новозавоеванных стран, должен был и тут, добравшись, наконец, до цели давнишних желаний, все заранее вперед обсудить и распределить... И вдруг такая обида: ничего, решительно ничего для Европы, напряженно ожидавшей этого события, ничего для «Монитера»!
Очевидец-француз, повествуя об этих минутах, рассказывает, что он нашел императора в предместье, ожидавшего русских посланных и рассматривавшего в трубу их кавалерию, отступавшую влево от него. К нему привели нескольких крестьян и торговцев, на которых жалко было смотреть – так они перепугались, полагая, вероятно, что пришел их последний час...
Наполеон сошел с лошади; ему было, видимо, холодно, он кашлял, когда отдавал приказания; кажется, он был в нерешительности насчет того, что ему предпринять... Потом, вероятно, рассудивши, что благоразумнее не рисковать еще входить в город, занял один из ближайших деревянных домов.
Тут, в Дорогомиловском предместье, Наполеон назначил маршала Мортье военным губернатором города. «Позаботьтесь, чтобы не было грабежа! Вы головою отвечаете за это – сберегите Москву ото всех и всего!» – будто бы сказал он маршалу.
У Дорогомиловского же моста был приведен к Наполеону книгопродавец Рис, рассказывавший потом, что, принужденный остаться при своей лавке, он, выйдя на звуки труб и барабанов, раздавшиеся на улице, был схвачен и представлен императору. «Кто ты?» – спросил его Наполеон. – «Французский книгопродавец.» – «A! Стало быть, мой подданный». – «Да, но давнишний житель Москвы.» – «Где Ростопчин?» – «Выехал». – «Где городское управление (magistrat)?» – «Также выехало». – «Кто же остался в Москве?» – «Никого из русских.» – «Быть не может!» – Рис, кажется, поклялся в истине своих слов. Тогда Наполеон нахмурил брови и простоял довольно долго в глубокой думе; потом, как бы решившись на опасное дело, скомандовал: «Марш, вперед!»