Следила администрация и за чистотой в городе (за эпидемиологической обстановкой). 10 февраля Рэжекур пишет мэру о необходимости в 24 часа убрать всю грязь, навоз и мусор с улиц города[1579]. С наступлением весны, в марте, ситуация с заразными заболеваниями в городе стала критической. Эмиль Жолибуа писал о распространении тифа[1580]. Рэжекуру только в марте пришлось три раза напоминать мэру о необходимости убрать с территории города и округи трупы лошадей и останки других животных у мясных лавок. 9 марта 1814 г. губернатор приказал комиссару полиции осмотреть весь город на предмет обнаружения вещей, оставшихся после умерших (видимо, больных) и принуждения к их утилизации в 24 часа. Могильщикам предписано было копать могилы глубже. Были отрыты специальные траншеи для захоронения ампутированных частей тел раненых, а ампутация была тогда весьма широко распространена: быстро и эффективно[1581]. Тиф продолжал собирать свою жатву. На кладбище уже не хватало места, и на лугу возле фермы Нурри вырыли большую яму, куда сбросили трупы тифозных и забросали их гашеной известью[1582].
Несмотря на все эти приказы и меры, общая гигиена оставляла желать лучшего. 15 марта Рэжекур констатировал, что многие мэры не выполнили его предписаний по профилактике эпидемии и еще раз велел убрать все останки животных, угрожая за неисполнение приказа тремя днями заключения. 19 марта последовало новое письмо на имя мэра Шомона, в котором сообщалось, что, несмотря на принятые меры, в округе остались незахороненными еще от 30 до 40 трупов животных. В городе была объявлена эпидемия; 31 марта мэр постановил, что мертвецов больше не будут на отпевание приносить в церкви, а направлять на кладбище и хоронить в 24 часа. 2 мая Рэжекур вновь повторил свои приказы: жандармам поручено было проводить патрулирование, составлять протоколы и заставлять хоронить останки животных. Можно констатировать, что оккупационные власти внимательно следили за гигиенической ситуацией и старались предотвратить эпидемии. После эвакуации союзников ситуация едва ли не ухудшилась: нечистоплотность и заразные болезни продолжали опустошать население[1583]. Население Шомона на 1 января 1814 г. составляло 6392 человека, а на 1 января 1815 г. — 5811. Это было следствием в том числе и эпидемии. В июле 1814 г. пришлось набирать новую команду пожарных, ибо большая часть прежней во главе со своим командиром стала жертвой заразы.
Администрация должна была заботиться об общественном порядке, поддерживать соблюдение законности со стороны местных жителей. Первоочередной, но весьма трудновыполнимой задачей в связи с этим стало разоружение гражданского населения.
Еще 25 января Дарденн свидетельствовал: «Население разоружено; оружие должно было быть сдано в мэрию или коменданту под страхом смерти, но некоторые все же его оставили». Администрация боролась с прячущимися в лесах разбойниками, грабившими на дорогах. В департаментском архиве сохранилось письмо Рэжекура от 20 февраля 1814 г., предписывавшее наказать пятерых французов, виновных в ограблении повозки маркитанта[1584].
В письме от 2 марта Дарденн упомянул, что «два француза должны были быть расстреляны за то, что взялись за оружие против врага». Профессор опять сгущает краски, он пишет, что «должны были быть расстреляны», и читатель негодует: как так, расстрелять практически за святое — за сопротивление врагу?! Но, во-первых, а как иначе? Оккупационные власти заботились о собственной безопасности и преследовали любое вооруженное выступление гражданских лиц. Во-вторых, о приведении этой угрозы в исполнение ничего не известно. Напротив, в тот же день в фабурге Бюксерёй были сожжены два дома[1585]. Видимо, это и был на тот момент весь ответ оккупационных властей на найденное у населения оружие.
Мэр Шомона 7 марта получил предписание в 24 часа заставить жителей сдать огнестрельное и холодное оружие, порох, пули, свинец, а соответствующий протокол предоставить в Департаментский совет. Тем же гражданам, которые вздумают сохранить оружие или использовать его, грозило разграбление и разрушение дома. Дарденн писал 14 марта, что Рэжекур издал приказ о наказании крестьян вплоть до смертной казни, если они не выйдут из лесов и не вернутся в свои жилища. Профессор называет такое решение «кровавой мерой». Он довольно пространно рассуждает по поводу этого приказа Рэжекура, морализаторствуя относительно угроз, оскорблений и плохого обращения с крестьянами, которые с семьями попрятались в лесах от солдат: теперь же их заставляют вернуться с остатками скотины и пожиток к разграбленным домам. Ему кажется, что если этот приказ начнут претворять в жизнь, то начнется крестьянское восстание: «…несправедливость и тирания толкают народы к бунту»[1586].
1579
В архивах сохранилось довольно много документов, касающихся заботы администрации о здоровье населения Шомона. См.:
1585