Еще в январе 1814 г. появились первые анонимные эстампы, иллюстрирующие, как казаки грабят и бьют мирных жителей[151]; Bibliographie de la France: ou Journal général de l'imprimerie et de la libraire за 1814 г. с января по март регулярно указывает на появление гравюр, изображающих казаков[152]. Очевидец вступления русской армии во Францию А. Дюма вспоминал: «По деревням старательно распространялись гравюры, представлявшие их (казаков. — А. Г.) еще более ужасными, чем они были на самом деле: они изображались на отвратительных клячах, в шапках из звериных шкур, вооруженными копьями, луками и стрелами»[153]. Отдельными брошюрами выходят антиказацкие памфлеты.
Своеобразной квинтэссенцией обвинений казаков стала анонимная восьмистраничная «Историческая картина преступлений, совершенных казаками во Франции»[154]. Издана она была, по всей видимости, в Париже в марте 1814 г. и призвана воодушевить французов на сопротивление врагу. Перечисляются уже известные нам по публикациям в Journal de l'Empire «события» в Монтро, Сезанне, Ножан-сюр-Сене, Провене, Труа, Пон-сюр-Йоне и других городках и коммунах. В эту компиляцию газетных страшилок вошли и донесения генерала Винсента о случившимся с семьей начальника почты в Крезанси, а также другие печатные примеры грабежей и насилий, чинимых казаками в Вьёмезоне, Суппе, Жуани, Брай-сюр-Сене, Эверли, Пасси, Сен-Совере… в Гатине «Платов и его татары» подвергли все «самому ужасному разбою»[155].
Естественно, что анонимный составитель этой агитки ни словом не обмолвился, что главным источником его информации были газетные публикации: все преподносится в качестве неопровержимых фактов[156]. В заключение сообщалось, что офицеры союзнических армий только с одной целью стремятся вступить в Париж — чтобы «жечь, разрушать памятники и похищать французских женщин, дабы пополнить население пустынных регионов России»[157], в связи с чем выражалась надежда, что «августейший император» в скором времени освободит Францию от этих «северных монстров». «Историческая картина преступлений, совершенных казаками во Франции» вновь поднимает тему каннибализма: упоминается об одном мужчине из Бре-сюр-Сен, который не имел еды, чтобы накормить казаков-«каннибалов» и опасался в связи с этим за жизнь своего ребенка[158].
На что была рассчитана наполеоновская пропаганда? На то, что национальные гвардейцы воспрянут духом, молодежь перестанет уклоняться от наборов и дезертировать, сформируются отряды добровольцев, а ветераны в отставке обучат тех, кто впервые держит ружье в руках. Пресса неустанно приводила примеры сопротивления со стороны спонтанно взявшихся за оружие крестьян или организованного противодействия союзникам партизанских отрядов[159]. В конце концов правительство окончательно решило добиваться военной помощи от всех гражданских лиц — и простолюдинов, и знати — и объявило 5 марта 1814 г. всеобщую мобилизацию[160].
Наполеоновская пропагандистская машина была рассчитана не только на разум, но и на эмоции. А что касается казаков, то в наибольшей степени — на эмоции, на то, чтобы вызвать у французов определенные чувства (в первую очередь, патриотизма). При этом население активно приглашалось стать актором пропагандистского взаимоопыления: публичная демонстрация эмоций радикализирует и углубляет сами эмоции, попытка выразить чувства изменяет (делает рельефнее) сами чувства[161]. Однако… Поддержание эмоций может привести к их «перегреву»: интенсивное переживание эмоций невозможно поддерживать в течение длительного времени. К тому же саморадикализация эмоций нарушает равновесие между ними[162]; одновременное сосуществование нескольких эмоций с попеременным их акцентированием приводит к «конфликту целей». Наконец, возможно, ушло и само «время эмоций»: дихотомию «разум — эмоции» оголили не просветители, а постреволюционная реакция на их идеи.
152
В номере от 21 января (№ 3) указана гравюра «Казак»; от 4 февраля № 5 — гравюры «Казак на лошади» и «Черноморский казак в походе»; от 11 февраля № 6 — гравюры «Крымский казак, возвращающийся из похода», «Группа из трех казаков на лошадях», «Донской казак, защищающий награбленное». См.: Bibliographie de la France: ou Journal général de l’imprimerie et de la libraire. Р., 1814. Р. 25, 39. о литографиях для простолюдинов с изображениями Наполеона и казаков см.:
156
Ж. Антрэ, напротив, полагает, что текст памфлета имеет самоценный характер. По Антрэ, получается, что этот неизвестный памфлетист «иронизирует» над обещаниями союзников защищать неприкосновенность личности и имущества французов. См.:
157
Это перифраз из донесения депутации из Ножан-сюр-Сен. См.: Journal de l’Empire. 1814. 28 févrièr. P. 3. Пропаганда тем действеннее, чем она лучше ложится на архетипические представления. Речь здесь идет об известном приеме кочевников-варваров: угоне в полон. И многим это могло показаться вполне вероятным: бескрайние и безлюдные просторы Заволжья или Сибири, варвары, женщины… Слухи об использовании французов на пользу России ходили и после окончания военных действий и подписания мира. Ж. Антрэ пишет, что, по донесениям парижской полиции за первую половину апреля, «в народе говорят, что император России должен взять себе на службу 100 000 французов под командованием маршала Нея». В истоке этих слухов о переселении разобраться непросто. Но один факт очевиден: наполеоновская пропаганда если не сама породила этот слух, то охотно его муссировала и акцентировала эту угрозу. См.:
159
Чтобы как-то воодушевить набор в эти корпуса, Наполеон принял решение, что добыча, захваченная партизанами у врага, останется им. См.:
160
По мнению Ж. Антрэ, это было сделано слишком поздно; в этой политической проволочке — одна из причин поражения французов в 1814 г. Также Ж. Антрэ заметил, что некоторые пропагандистские тексты конца Империи напоминают тексты 1792 г., и в качестве примера приводит обращение префекта Гарнье из Понтуаза (департамент Валь-д’Уаз) от 22 марта 1814 г. к членам свой администрации в связи с исполнением декрета от 21 января 1814 г. об образовании добровольческих полков. Префект говорил о необходимости защиты «французских социальных порядков» и прямо использовал некоторые выражения из обращения Законодательного собрания к гражданам от 12 июля 1792. См.:
161
Эмоции проявляются в разной форме: как вербальной, так и невербальной (через сенсомоторные системы). В этой связи Уильям М. Реди ввел понятия «эмотив» — высказанная эмоция — и «эмоциональный режим», под которым понимается некий ансамбль предписываемых речевых актов вместе со связанными с ними ритуалами и символами. При этом подчеркивается, что проговариваемая эмоция усиливает чувствуемую эмоцию. См.:
162
Интенсификация одного чувства (страха) всегда приводит к модификациям других чувств, их соотношения и интенсивности.