— А вы думаете, месье, что настоящая католичка будет петь в водевиле и красоваться перед мужчинами в коротком прозрачном платьице? Мужчины ведь не слишком разборчивы, любая Тереза может свести их с ума! Но я уж позабочусь, чтобы ее отсюда выселили! Разве я не права, месье? Поет целыми днями, даже мой Мишель напевает ее песенки!
— Что же вы хотите, мадам, — отозвался Мордхе. — Тереза — бедная девушка, она молода, вот и поет.
— А если месье полагает, что я стара, то он ошибается. — Она схватила Мордхе за руку. — Если заглянуть в метрику, то еще неизвестно, кто из нас окажется старше! Но у нее нет Бога в сердце, она носит платья до колен, мажется, пудрится. А волосы, месье думает, что это ее волосы? Я вижу, месье хочет подняться к себе в комнату, хорошо, я зажгу фонарь и провожу вас…
— Спасибо, мадам, я дойду в темноте, не беспокойтесь. Доброй ночи, мадам.
— Хорошо, месье. Спокойной ночи.
Мордхе взбежал по ступеням, будто спасаясь от погони, взлетел по винтовой лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Он ворвался в комнату, опустился на единственный стул, стоявший у стола, и хотел вспомнить мелодию, звучавшую в его голове по дороге домой. И чем сильнее становилось желание освободиться от душевного гнета, тем тише была ускользавшая мелодия, а мозг наполнялся пустотой. Небрежно опущенные руки сводило болезненной судорогой, голова склонялась вниз. Мордхе сидел как парализованный. Все в нем дымилось, духовное смешивалось с материальным, и в этом тумане вспыхивали полосы света. Поздно ночью он зажег свет, взял тетрадь и принялся писать.
Глава пятая
Гибель за веру
Ночь, беззвездная, безлунная, уже сражалась с горящими тенями. Одержав верх, она разложила тени среди пустых бочек из-под вина, среди гаснущих каминов, протянула их от рынка до городских окраин.
Безмолвие парило над землей, где миллионы скованных желаний дремали в разгоряченных телах и ждали завтрашнего дня, когда произойдет сожжение неверных.
Переплетенные руки и ноги, полосатые, покрытые татуировками животы, узкие, сгорбленные плечи.
Воздух, набухший от плоти, впитывал куски растерянной души, вырывавшейся из открытых ртов, и предвещал наступление тайного мира.
От погашенных фонарей ночь стала темнее и гуще.
Сон вступил в свои права, убаюкивал в темноте видениями, переставлял реки, горы, города. И чем толще тюремные стены, чем глубже подземные казематы, тем быстрее одолевал их сон, тем радостнее он расправлял свои крыла.
Тюрьма, почерневшая с годами от дождя, возвышалась над городом, точно обрубок сгустившейся ночи. Шум рынка и улиц не достигал тюрьмы, заблудившиеся звуки разбивались о карнизы, о неотесанные камни, торчавшие из тяжелых стен здания, словно замурованные тела.
Внутри влажных стен царила холодная тишина высохших колодцев, и чем глубже уходила вниз винтовая лестница, тем становилось холоднее.
В камере, на деревянной койке лежал сгусток темноты. В глубине теплилось слабое голубоватое пламя и загоняло сумерки по углам и под лежанку. Пламя играло на камнях, извивалось, мерцало и плавило тайные силы, ожидавшие своего часа, жаждавшие слова.
Мысль не может воплотиться в жизнь, когда она нага и расплывчата. Она не может вынести своего света, божественного света, и нуждается в облачении, в слове. Она отдает себя в распоряжение человека, помогает ему творить миры, провоцирует его, чтобы он с ее помощью, с помощью мысли, сравнился с Богом, бросил Ему вызов.
Тайные силы захлопали крылами вокруг сгустка темноты, и сумерки стали рассеиваться, слой за слоем. Свет, юный рассветный луч, упал на лежанку и стал пробиваться все выше и выше, словно обрушились шлюзы, и наводнение принесло с собой радость.
Проступили буквы. Один дворец, а за ним и другие мечтали о силе света, как тело мечтает о душе.
На досках спал Шломо Молхо[38], повернувшись лицом на восток и внимая свету мироздания. Он дышал ровно, как ребенок, в морщинах вокруг закрытых глаз таились печаль и радость.
Прозрачный воздух окутал его, оградил от действительности и перенес в мир, чей отблеск служит источником жизни всех существ. Сознание Шломо Молхо прояснилось, он увидел образ, услышал голос и низко поклонился:
— Говори, мой господин, твой слуга слушает!
Наставник Молхо стоял перед ним: высокий, светлый, он простирал тонкие, нежные руки в широких рукавах, поводил ими, как ветвями, и сливался с голубоватыми огоньками пламени, проступавшими из темноты.
Связанный Ицхак лежал на камнях. Глаза, губы, все лицо его было освещено и расплывалось в голубоватом пламени, вытягивалось, будто слабые, далекие звуки. Пространство наполнилось скрытым, никогда не иссякающим огнем.
38
Португальский маран (настоящее имя — Диогу Пирес), снова принявший иудаизм и объявивший себя Мессией. В 1532 г. он был арестован испанским королем Карлом V и сожжен на костре в Мантуе как вероотступник.