Большинство богатых евреев смотрели на него как на безумного и дали прозвище Практичный Залман. А те, кто имели с ним дело, ценили его так высоко, что не решались последовать его примеру. Так он и жил со своей семьей в Голумине, как в маленьком государстве, редко встречался с окрестными помещиками и избегал еврейской знати.
Свободное время Бляш посвящал философии и основал для крестьян общество «Море невухим»[54]. Он собирал их три раза в неделю и никак не мог согласиться с Рамбамом, что люди, повернувшиеся спиной к «дворцу царя», отдаляются от него и таких людей нужно уничтожать.
Когда Мордхе с Вержбицким спустились в столовую, две дамы, встретившиеся им по дороге к замку, уже суетились у накрытого стола. Бляш представил их. Юноши подошли, встали, опустив головы, и ждали, пока мать подаст им руку. И когда их удостоили прикосновения к маленькой тонкой ручке, их глаза обратились к дочери. У нее было матовое лицо и озорной, но в то же время скромный взгляд.
— Садитесь. Если я не ошибаюсь, панове, мы встретили вас по дороге сюда?
— Да, мадам, — Вержбицкий не чувствовал никакой неловкости, — вы ехали со своей дочерью.
— Мы выезжаем каждый день перед обедом, — отозвалась дочь, — как бы холодно ни было.
Подали еду, и разговор прервался. Мать разрезала маринованную щуку. Бляш налил водки, настоянной на пряностях и травах. Столовая наполнилась их ароматом.
— За здоровье!
— За здоровье, за здоровье! — поддержали гости и принялись за рыбу.
Изголодавшиеся Мордхе и Вержбицкий жевали так быстро, что у них заболели скулы. Когда первый голод был утолен, завязались две беседы: дочь разговаривала с Вержбицким, а Мордхе — с Бляшем. Мать следила за тем, чтобы прислуга вовремя подавала блюда, и, как могла, принимала участие в обеих беседах. То здесь слово вставит, то там не к месту пошутит и часто со вздохом вспоминала о своем сыне, воевавшем где-то в Плоцкой губернии.
Старый Бляш все время выставлял вперед левую ладонь с растопыренными пальцами, словно это была карта Польши. Он загибал пальцы, упоминая названия сел, рек, лесов, знал, где находится польская армия, и держал на открытой ладони всю картину восстания.
— Модлин уже давно должны были взять, — сердился Бляш, — не оставив русским возможности там укрепиться! Если бы мы сразу напали на Модлин и захватили семьдесят тысяч ружей из арсенала, восстание бы удалось! Да и теперь еще есть время атаковать Модлин! Так ведь? А о том, что у польского народа нет денег на восстание, даже и говорить не стоит! Предводители должны были позаботиться о деньгах, ведь это было проще простого! Из Петербурга в Варшаву и обратно несколько раз в год посылают миллионы, которые сопровождают два-три жандарма с офицером, разве сложно было справиться с такой стражей? Если белым понадобилось столько сил, чтобы одержать победу над красными, а красным — над белыми, то, как вы видите, есть только один выход: поляки, живущие в России, должны поднять русских крестьян против помещиков, а если поляки этим воспользуются, я уверен, что в России начнутся беспорядки и это помешает русскому правительству посылать в Польшу свежее военное подкрепление. Это не поздно сделать и сейчас, это нужно сделать!
Такие речи не были Мордхе в новинку, он не раз слышал их в Париже. С подобными планами носился в Варшаве молодой поляк Домбровский, однако никто не хотел его слушать. Но убежденность, звучавшая в словах Бляша, его энтузиазм привлекали Мордхе, он чувствовал, что мог бы просидеть целый день, слушая его речи.
Мордхе вгляделся в его умное лицо, в изборожденный морщинами лоб. Он смотрел на «практичного» Бляша, не понимающего, что железная стена, которую он пытается преодолеть, все время отдаляется от него. Он полагает, что прорвался сквозь стену, и пускается в погоню за следующей, не осознавая, что это та же самая стена.
Дочка Бляша направилась с Вержбицким в залу. Вержбицкий подошел к фортепиано и начал петь арию, а дочка ему аккомпанировала.
Мордхе прислушался. Он плохо различал слова Бляша, их заглушали звуки фортепиано.
Деревни, населенные евреями, живут спокойно. Их жители не занимаются торговлей и почти не выезжают в город. Все это казалось странным и напоминало секту ессеев, ожидавших конца света.
Бляш, конечно, был образованнее соседних помещиков, Мордхе видел перед собой просвещенного еврея. Он посмотрел на старые дубы, отражавшиеся в двойных стеклах, и поймал себя на мысли о том, что все изменилось к лучшему.
Маркграфы правили сотни лет и верили, что народ существует, чтобы им, маркграфам, было удобнее жить, и видели в этом смысл человеческого существования. Они притесняли народ, искореняя его обычаи и привычки. Время маркграфа закончилось, на его место пришел еврей, который безоговорочно верил, что только общение с народом позволит ему превратиться в «человека труда», просвещенного и возвышенного. И все, что хорошо для народа и делает его жизнь лучше, должно стать для него, еврея, законом.
54
«Путеводитель растерянных» (