— А теперь, — улыбнулся Вержбицкий, — туда приходят флиртовать влюбленные пары.
Звон сотряс воздух. Проехал ксендз. Прохожие упали на колени в снег.
Боймфелд склонил уставшую голову, словно хотел встать на колени, и перекрестился.
— Я думал, вы еврей, — сказал Мордхе удивленно и тут же пожалел об этом.
— Я еврей по рождению, — ответил он гордо, как будто ждал этого вопроса, — но я не могу представить себе Польшу без католицизма. Еврей поляк — это абсурд. Обе культуры, еврейская и польская, истощились и перестали приносить плоды. Нужно их объединить, как это делают франкисты. Необходима новая кровь, чтобы родился новый польский гений, который превзойдет мицкевичей и словацких, рожденных франкистским движением.
— Разве они еврейского происхождения? — Мордхе от удивления вытаращил глаза.
— И Мицкевич, и Словацкий — евреи по материнской линии.
Возле Вавеля в поле показалась полиция. Боймфелд горько улыбнулся, давая понять, что не хочет попасть в руки австрийской полиции, сгорбился, засеменил, как ученик ешивы, и исчез.
— Кто он?
— Крестившийся еврей.
— Это я вижу.
— Ученик Товяньского. Я встретился с ним в Париже, где он читал лекции о каббале.
— А что он здесь делает?
— Агитирует против восстания.
Мордхе взглянул на Казимеж. Сгрудившиеся домики-развалюхи давили на него своими стенами, его тело чувствовало гнет жесткой каменной земли. Кто прав?
Всадники выстроились вокруг Вавеля в две шеренги и следили, чтобы дорога к открытым воротам оставалась пустой. Полицейские с шашками наголо вели двадцать юношей в польских мундирах. Юноши шестнадцати-семнадцати лет кто без шапки, кто без пальто шли парами.
— Это же наши?
— Наши!
— Где их поймали?
— Кто знает?
— Под Меховым.
— Их ведут в тюрьму в Вавель?
— Их ведут пороть!
— Что?
— Что слышали!
Отцы, мрачные поляки, перепуганные евреи в штраймлах шли, понурившись, словно на похоронах. Правительство воспитывало отцов, приказав им смотреть, как порют их плохих сыновей и делают из них хороших граждан.
Полиция стала зазывать собравшуюся публику. Толпа попятилась назад, и за несколько минут квартал опустел, словно вымер. Из боковых ворот время от времени выглядывали люди, осторожно осматривались, озирались в нерешительности и тихонько пробирались в замок.
Сердце кровью обливалось. Мордхе не слушал, как Вержбицкий бранится, сыплет проклятия на каждом шагу, перед его глазами, полными слез, еврейские юноши проходили через легендарные ворота. Когда это было? И зачем еврейских детей ведут на порку? По колено в крови бежит человек встречать конец света, о каком спасении может быть речь, если сам Бог не может даровать евреям Землю Израиля без войны? И если без крови пришествие Мессии невозможно, кому нужно такое спасение?
— Куда мы идем, Алтер?
— Обернись.
— Что это, синагога?
— Старая синагога.
Железные ворота были открыты. В углу стоял еврей и молился. Слова, раздававшиеся в холодной тишине синагоги, были отчетливо слышны. Служка сидел у открытой коробки и пересчитывал свечи.
Женщина с развевающимися, как крылья, кончиками цветного платка, размахивая руками, вбежала в синагогу и устремилась к орн-койдешу[60].
Пустая синагога со стрельчатыми окнами наполнилась плачем. Мать молила Бога у открытого орн-койдеша, чтобы он послал ее ребенку выздоровление.
Служка с гусиным пером стоял у выхода. Еврейка положила монету, и служка написал ей записочку.
Напротив синагоги между голыми деревьями виднелось маленькое кладбище. Из трещин на надгробии Рамо[61] торчали записочки.
Мордхе рассказал Вержбицкому, как люди приходят к могиле Рамо со своими горестями. Вержбицкий посмотрел на старое кладбище, на ряд могил, в которых лежала семья Рамо, и вздохнул:
— Давай оставим записку.
Мордхе дал ему блокнот. Вержбицкий нарисовал могендовид и принялся писать по-польски:
— Святой Рамо, я, больной поэт из больного арийского народа, кланяюсь тебе, я благоговею перед твоим языком, на котором ты жил и творил. Это язык, которому не нужны посредники, на нем можно напрямую обращаться к Богу. У греков и римлян были посредники. По-древнееврейски Бог говорил с праотцами, с пророками. Помоги мне! Я хочу помочь своим братьям преодолеть изгнание. Помоги бедному певцу, святой Рамо, святой ребе.
61
Рамо — акроним краковского раввина, одного из крупнейших поздних законоучителей Моше Иссерлеса (1520–1572).