— Куда вы нас ведете? На забор?
— Мы сейчас же уберем его, — успокоил солдат Бентковский.
Покосившийся забор из тонких, сгнивших досок тут же разобрали. Путь к запруде был свободен.
— Ура, хлопцы! — Коссаковский снова рванулся вперед на лошади.
Солдаты молча пустились за ним, добежали до запруды, свернули к лесу и бросились врассыпную. Коссаковский выстрелил им вслед из револьвера, грозя обоими кулаками:
— Я вас повешу, сукины сыны!
Бентковский, бледный, потерянный, ходил вокруг диктатора и причитал:
— Даже умереть красиво не дадут!
Диктатор ничего не ответил. Его худое лицо вытянулось и нахмурилось. Нижняя губа дрожала, как у ребенка, сдерживающего плач. Он знал, что генерал Чапский ушел с кавалерией в Галицию. Он бы не удивился, если бы узнал, что Чаховский, который сдерживал вражеский натиск уже три часа, не давая врагу продвинуться ни на шаг, прорвал вражеское оцепление и тоже ушел. Да и кому он теперь нужен, если все проиграно? Еще час-другой, и оставшиеся измученные солдаты будут перебиты… Если бы он мог уйти далеко отсюда, куда-нибудь далеко в лес, совсем один…
Подбежал, задыхаясь, Рошбрюн в испачканной одежде, с грязным лицом и попросил Лангевича:
— Пошли со мной пехотный батальон.
— Откуда я его возьму? У меня нет солдат, — равнодушно ответил Лангевич.
— Как это? Нет резерва? — Француз почти кричал. — Из моих зуавов никто не останется в живых! Враг вырежет всех до одного, он бросает на нас один батальон за другим!
Диктатор не ответил, будто разговаривали не с ним. Его лицо потемнело, узкие плечи горестно поднялись вверх.
— Как же быть? — не унимался француз.
Генералу Валигурскому не понравился тон, которым Рошбрюн говорил с диктатором. Со сдержанной яростью в голосе он сказал:
— Пане! Иди к своим зуавам, если им суждено погибнуть, то тебе, их командиру, стыдно остаться в живых!
Молодой офицер с криком «ура!» пронесся мимо с батальоном пехоты.
Мордхе, все это время не выпускавший ружья из рук, побежал вместе с батальоном и увидел, как русские пошли в штыковую атаку, еще шагов сто, и они нападут на зуавов.
Земля загорелась под ногами, в ушах неожиданно стало тихо, хотя залпы не прекращались: пли, пли! Палили так часто, что невозможно было сосчитать. Солдаты бегали, дыша дымом и порохом, они больше не боялись смерти и равнодушно смотрели на своих товарищей, погибавших от вражеских пуль.
Словно из-под земли выросли косиньеры — высокие мазуры в длинных шинелях с косами над головами, похожие на смерть.
Косы рубили головы, руки, лица, не подпуская к себе штыки, и польский пехотный батальон с фланга врезался во вражеское войско. Враг не выдержал натиска, отпрянул, и канонада внезапно прекратилась.
Мордхе бежал следом со штыком в руке, бежал один, ощущая в душе пустоту. Он остановился. Врага больше не было видно. Густой дым клубился на опушке леса, застилая все вокруг. Где он? Дым постепенно рассеивался, показались русские шинели.
— Они бегут, бегут.
Повсюду раздавались эти слова, так невероятно звучавшие в тишине.
— Они бегут!
Пятнадцать солдат стояли на холме и смотрели на поле, усеянное мертвецами.
— Где мы?
— Где враг?
— А где наши?
— Подождите здесь, — сказал унтер-офицер, — я посмотрю, где наши, и приду за вами.
Он скрылся в лесу. Несколько солдат сели на землю, остальные стояли и смотрели, как мазур возится над упавшим русским, обыскивая его карманы.
— Вот это была резня!
— Сегодня мы задали жару этому москалю!
— Говорят, что он бросил на нас больше восьми тысяч солдат…
— Больше было!
— Как он рубил!
— Кто?
— Чаховский!
— Зуавы тоже не спали!
— Сколько наших погибло?
— Откуда мне знать?
— Меня спасла Богоматерь, даже не поцарапало пулей!
— Меня тоже!
— Если бы москаль не отступил с пушками, мы бы их взяли!
— Четыре пушки.
Мордхе лежал на спине, слушал разговор товарищей и пытался понять, что произошло.
Война была проиграна. Все батальоны сражались на свой страх и риск. Не было единого плана, ничего заранее не обсуждали, один не знал, что делает другой, но произошло чудо — слабые прогнали сильных.
В чем заключалось чудо?
У Мордхе не было ответа на этот вопрос, да он и не был нужен. Он понимал, что чудо заключалось в солдате, простом солдате с Богом в сердце.
— Чего мы тут сидим? — сказал один солдат.
— Пойдемте, поищем наших. Смеркается, они могут уйти, а мы останемся здесь.