Кагане лежал без руки. Правая рука, оторванная до плеча, валялась рядом.
Мордхе снял рубашку с одного убитого, завернул окровавленную руку Кагане и уселся у него в изголовье. Стало совсем темно. Там и тут светили звезды, выглядывая из облаков. Шаги быстро затихли. Стало тихо, еще тише. И эту тишину нарушали лишь стоны.
Кагане очнулся, посмотрел вокруг, хотел приподняться и упал. Боль лишила его сил.
— Я здесь, с тобой.
— Мордхе?
— Да.
— Уходи, Мордхе, уходи отсюда! Нет больше ни диктатора, ни армии.
— Что?
— Сегодня вечером Лангевич едет в Галицию.
— А армия?
— Армию распустят. Ну, давай, подними меня!
— Ты сможешь идти?
— Я обопрусь на тебя.
Мордхе потащил Кагане, поддерживая его то с одного бока, то с другого. Они то и дело останавливались. Кагане дрожал.
— Что такое, Кагане? Может, присядешь?
— Я боюсь, что мы заблудимся и попадем в лапы к врагу.
— И что?
Подъехали уланы. Мордхе спросил у них:
— Где стоят наши?
— Кто их знает! — отозвался один.
— Все бегут через границу! Говорят, что пан диктатор уже там.
— А вы? — спросил Мордхе.
— А мы заблудились!
Они уехали. Вновь стало тихо. Кагане посмотрел на Мордхе, осознал свою беспомощность, увидел, как в свете луны скачут солдаты, спасаясь бегством, и, уткнувшись в плечо Мордхе, расплакался.
Глава восьмая
Смерть реб Аврома
У родителей Мордхе в лесу ничего не изменилось. Жили как пятьдесят, как сто лет назад. Реб Авром, его отец, в 1831-м поставлял провиант польской армии, а теперь следил, чтобы у отрядов Подлевского были сапоги, тулупы и картошка.
В чаще леса, куда трудно было добраться, в сараях сидели портные и сапожники и шили днями и ночами.
Двойреле, мать Мордхе, покупала у местных рыбаков куски холщовой ткани, сотканные за зиму. Вместе со старой Брайной и дочерьми рыбаков она резала полотна на узкие и широкие полоски и сматывала их, как бинты. А когда ткань заканчивалась, рвала старые рубашки и делала повязки для польских солдат.
Имя Мордхе, которое раньше нельзя было упоминать в присутствии отца, теперь, с тех пор как Мордхе присоединился к восстанию, произносили с благоговением. А сам Авром следил за тем, чтобы по вечерам во всех окнах горели свечи, горели всю ночь. Если Мордхе доберется досюда, то сразу же увидит отцовский дом.
Пошел дождь, зашуршал по влажной, затянутой мхом земле. Между деревьями от земли шел пар.
Телега, запряженная двумя лошадьми, тащилась по узкой лесной дороге, увязая колесами в болотистой земле. Во влажном воздухе каркали вороны.
Пожилой шляхтич, одетый как поляк, шел рядом с телегой, на которой под влажными ветками и палками лежали сапоги и овчинные тулупы.
Каждую неделю шляхтич заезжал к отцу Мордхе, забирал готовые сапоги и тулупы и вез их Подлевскому.
Дорога шла в такой глуши, а сараи были спрятаны так далеко в лесу, за деревьями и кустарником, что шляхтичу никогда даже в голову не приходило, что его могут схватить.
Он туже затягивал пояс на своем потрепанном тулупе, закуривал глиняную трубку и шел, сгорбившись, за лошадьми, от чьих влажных крупов валил пар.
Долгая дорога в одиночестве, звук собственных шагов и размышления про себя заглушали в нем страх, который пробуждали мелькающие тени. И чем больше осторожничал шляхтич, боясь наткнуться на врага, тем сильнее он чувствовал беспокойство, тем больше он ждал опасности.
И опасность настигла его.
Когда шляхтич выехал из леса и хотел свернуть на опушку, к нему подъехали двадцать казаков и остановили его:
— Что ты везешь?
— Да вот, веток набрал, — смиренно ответил шляхтич.
— Ты там никого не видел?
— Где?
— В лесу.
— Никого, панове.
Казаки поехали дальше, но двое вскоре вернулись. Ничего не говоря, они раскидали ветки и ткнули штыком в телегу.
— Ах ты, старый бунтовщик! Ничего не везешь, да?
Казак ударил шляхтича прикладом в сердце. Старик упал, потом с трудом поднялся, не говоря ни слова.
— Где ты взял тулупы? — Казак приставил ему ружье к голове.
Шляхтич молчал.
— Я тебя пристрелю, отвечай!
— А если пристрелишь, сукин сын, тогда я тебе скажу? — У шляхтича загорелись глаза, усы встопорщились. Он стал похож на старого волка, который из последних сил собирается броситься на врага.
Казак выстрелил. Шляхтич упал лицом на землю, растопыренными пальцами набрал полные горсти грязи и, когда дождевая вода, собравшаяся вокруг его головы и сапог, покраснела, замер без движения.