— Браво, Костуш, браво!
— Да здравствует генерал Мерославский!
Лицо Мерославского больше не выражало презрения. Его глаза блеснули цветом светлой пшеницы, казалось, он поверил в предсказание этого маленького человека, длинная борода величественно колыхнулась.
Никто не обращал внимания на хозяина, боявшегося лишнего шума, и на пожилых шляхтичей, которые, опустив усы в бокалы с вином и в кружки с пивом, бормотали себе под нос:
— Демагог! Демократ! Ему хочется быть Робеспьером, головорезом!
Кагане стоял в стороне, глядя восторженными глазами на Мерославского, он ловил каждое выражение его лица и чувствовал тепло от его длинной бороды. Все, что было связано с Мерославским, вызывало у Кагане и у сотни других юношей детскую радость, чувство слепой преданности. Мерославскому стоило только подать знак, и они ради него были готовы на любое испытание.
Кагане увидел Мордхе:
— Как тебе гематрия[23] Костуша?
— Как и все гематрии.
Мордхе был не в духе, но Кагане не заметил этого. Его переполняла радость, он и представить себе не мог, что сейчас, когда посетителей погребка захлестывают эмоции при виде Мерославского, кто-то может грустить. Он порывисто обнял Мордхе:
— Хорошо, что я тебя встретил! Гесс хочет тебя видеть!
— Меня?
— Да, садись к нам за стол.
— С кем он сидит?
— С Сибиллой.
Мордхе пошел следом за Кагане, удивляясь, что появление Мерославского в погребке произвело большее впечатление на него самого, чем на Кагане.
Глава третья
Моше Гесс
Широкий выпуклый лоб Гесса, глубокие морщины, жидкие черные волосы с проседью, печальный изгиб косматых бровей — его облик притягивал взгляд. У него была самая примечательная внешность из всех сидевших за столиками. Напротив него сидела Сибилла за чашкой кофе. Голубые глаза, маленький рот, сердечная улыбка. От тяжелых льняных прядей, небрежно спадающих на плечи, подобно свежескошенной траве, веяло теплотой. Она выглядела намного моложе Гесса, держалась просто, ни в коей мере не выделяясь среди мужчин, но молодые люди за столиком старались понравиться ей и выглядеть привлекательнее.
Мордхе присел и поглядел на столики, за которыми расположились временные правительства почти всех государств Европы. Правительства вели переговоры за бокалом вина, за кружкой пива, заключали договоры, делили территории, а если не удавалось договориться, переставали говорить по-французски. Каждое государство кричало на своем собственном языке, для пущей убедительности швыряя друг в друга бутылки и кружки. Тут же вмешивались соседние государства, объясняя возмутителям спокойствия, что в отношениях между народами должны действовать те же законы этики и то же право, что и между людьми, и что в погребке вся Европа должна жить в мире.
Германия, Австрия, Польша — одно государство за другим подходило к Гессу. Они беседовали: выказывали неудовлетворение заменой немецкой философии на английскую экономику, полагали, что чем больше разгорается пожар, тем больше народов оказываются охваченными его огнем, помогали Гессу вершить суд над старым мироустройством.
Пожилой человек в черном пиджаке с медалью на лацкане появился у стола и изящно поклонился.
— Что это вы так нарядились, пане Люблинер? — спросил Кагане.
— Мы только что провели собрание, — отозвался из-за плеча Люблинера шустрый человечек со странно неровным лицом, словно небрежно вылепленным из глины. — Пан Люблинер взял публику штурмом, ему так аплодировали. Шутка ли! Как говорит пан Люблинер, мир сегодня находится в руках у Людвиков: Людвика Бонапарта[24], Людвика Кошута[25], Людвика Мерославского и Людвика Люблинера.
Люблинер покручивал густые седые усы, в которых заблудилась довольная улыбка, и поглядывал на свою бледную руку, на которой красовалось новое обручальное кольцо. Он вручил Гессу воззвание к польским евреям и заговорил, мешая немецкие и французские фразы:
— Там, в Польше, воюют, а мы здесь играем в политику. В тридцать первом году я не таскался по парижским кофейням, а участвовал в стачках под Варшавой… Они меня не пускают, молодежь меня не пускает. Утверждают, что я здесь самая влиятельная фигура!
— Конечно, конечно! — Человечек запустил руки в жесткие, непохожие на еврейские, волосы, которые не лежали и не стояли, а росли словно метелки. — Спросите меня, как долго я сражался под Маковом? — Он придвинулся к столику. — Давайте не будем себя обманывать, нечего Люблинеру там делать! Разве что из него получится плохой офицер! По сравнению с русскими все мы плохие солдаты, и что же? Воодушевление руководит нами, или, как вы называете это здесь, — идея…