Эти сложные эмоции и сопутствующие им мысли, занимающие полностью все сознание, одновременно и отталкивают, и притягивают в Варанаси. Иначе как объяснить, что я отдал шесть дней этому городу умирающих? Не могу сказать, что город был мне симпатичен, но он определенно удерживал внимание на себе.
В первый же день я почувствовал какую-то странную энергию, которая вошла в меня и, похоже, там и осталась. Я не противился этой силе, но решил, что нужно залить ее алкоголем, чтобы усмирить бунтующие чувства, принадлежащие уже словно не мне. Тут же нашелся алкогольный магазин и небольшая фляжка рома.
На второй день моего пребывания в Каши, как по-другому называют индийцы самый древний город на Земле, я бесцельно бродил по узеньким и кривым улочкам, по которым отчаянно пробирались мотоциклисты среди неимоверной тесноты: чайных, туристов, индийцев, снующих по своим делам с тюками шелка на голове или ведрами молока в руках.
Мой импровизированный маршрут то спускался к Гангу по неровным, покрытым слоем ила ступеням, то опять поднимался в поисках интересного ракурса для съемки, периодически теряясь в лабиринтах переулков, выливающихся из узкого русла Бенгали Тола и образующих район, исторически заселенный бенгальцами.
Дойдя до Маникарники – первого по величине индуистского гхата для кремации в Варанаси, – я выбрал неприметную позицию, спрятавшись за грудой дров, и начал фотографировать.
Мои действия тут же заметил молодой садху (аскет, святой человек, отказавшийся от всего материального). Он подошел и спросил: «Зачем ты снимаешь? Вчера здесь была драка из-за этого. Одна семья подралась с кем-то из фотографов, так как они верят, что душа умершего не найдет свой путь – выход из колеса сансары, – если ее сфотографировать». Я не нашелся, что ответить, и лишь сказал, что больше не буду. А он в ответ пригласил меня: «Пойдем, я покажу тебе здесь все!» – и мы пошли.
Садху поведал мне, что каждый день здесь сжигают по двести-триста покойников. Тело сжигают в течение трех часов, однако сгорает оно не полностью – остается грудная клетка и область таза. Все это забирает река, но предварительно неприкасаемые – люди из низших каст, – стоя по пояс в воде, промывают остатки плоти в мешках, в поисках золотых колец и зубов.
Еще садху рассказал, что на одно тело уходит от восьмидесяти до двухсот килограммов дров в зависимости от массы усопшего, что в процессе сжигания используют четыре вида дерева, из которых я запомнил только манго и сандал. Порода дерева определяется исключительно бюджетом похорон. Например, манго стоит триста пятьдесят рупий за килограмм, а сандал – самое дорогое топливо – двенадцать тысяч рупий за килограмм. Дерево для церемонии сожжения взвешивается на больших рычажных весах.
Мы прошли через нестерпимый жар костров на площади перед храмом и крематорием для высших каст. На самом деле эти костры не предназначены для людей – это ритуальный огонь Шивы. Поднялись в храм, где я с большим трудом сфотографировал алтарь, попав под мощную дымовую атаку и оттого заплакав. «Это сила Шивы – теперь она с тобой!» – улыбнулся мой провожатый Риал Махадев – именно так он представился в начале знакомства, – и мы пошли еще выше, в крематорий.
«Здесь ты можешь фотографировать все! – заметил Махадев. – Даже процесс кремации внизу, ведь тебя никто не видит». Если честно, то меня слегка поразили подобные двойные стандарты с его стороны. Значили ли его слова, что он не верит во все эти выходы из колеса сансары? Теперь уже не знаю, а тогда я не спросил его об этом и просто стал запечатлевать то, что привлекало мое внимание.
В самом крематории мы встретили корову, отдыхающую среди лежанок для тел, а также обратили внимание на уютно застеленное ложе на одном из таких мест для сжигания: кто-то устроил себе здесь ночлег, застелив все тряпками. Что ж, понимаю: прохладными зимними ночами это неплохой вариант для сна. Прогретое со всех сторон помещение и крыша над головой.