Однако ученики зашумели, поддерживая своего товарища. И хотя шейх пытался несколько раз вернуться к «пяти именам», ученики настояли на том, чтобы он объяснил им слово «вето». Шейх немного растерялся. Он помолчал и начал объяснять:
— Не думаете ли вы, дети, что я не люблю говорить на патриотические темы? Еще в 1935 году, во время пребывания в колледже в Танте, я был большим патриотом. Мы с вами патриоты, и я расскажу вам, что такое «вето». «Вето», дети, означает «возражать». Какое это возражение? А вот, когда империалистические державы приходят в Совет Безопасности и побуждают его принять решение, способствующее войне, выступает Россия и говорит: «вето», то есть «возражаю»… и решение отменяется…
Мидхат, отвернувшись от стены, спросил:
— И тогда войны не будет?
— Да, и тогда с нею покончено…
Вопрос задал другой ученик:
— А Египет тоже может сказать «вето» и отменить решение?
— Нет, дитя, на «вето» имеют право только великие державы. Мы же относимся к малым народам. Ну, достаточно… Вернемся к уроку… «Пять имен», дети, в именительном падеже имеют «вав», а в винительном — «алиф».
Мидхат смотрел на своих товарищей, и его мысли опять унеслись далеко от шейха и от «пяти имен»… Он думал о том дне, когда все малые народы будут иметь право «вето»… и запретят войну. Этот день принесет его матери и всем больным матерям лекарство, приготовленное из атомов; его брату и всем братьям в мире принесет свободу; его отца, как и всех других отцов, сделает «зу маль» — «людьми, имеющими деньги», и отец купит ему велосипед; а дяде Рида и всем людям этот день обеспечит безопасную и мирную жизнь.
ЮСУФ ИДРИС
Верблюжья кавалерия
Перевод В. Красновского
Одни говорили, что причиной этому был хлопчатник, с корнем вырванный ночью на участках паши. Другие утверждали, что всему виной подкоп, совершенный в конюшне. Третьи почти клялись, что все дело в пожаре, охватившем два дома одновременно.
Люди указывали разные причины, но сходились в одном: все произошло в пятницу вечером. Именно тогда по деревне поползли слухи: «Прибыла верблюжья кавалерия». В голосах мужчин слышались то страх, то печаль, то неуверенность, то радость. Ожидали чего-то нового, а ведь нового так мало случается в деревне! Малыши ловили каждое слово из уст старших. Дети порой дрожали от страха, и в то же время на их лицах проступало удовольствие — они увидят пришельцев.
У женщин не было иных разговоров, кроме как о высоких, смуглых солдатах, с длинными сухими ногами; об их кнутах, смазанных салом…
Никто не видел, как солдаты вошли в деревню, никто не заметил, как они очутились у дома старосты; казалось, они появились из-под земли. Но едва они расположились перед домом старосты, как соседняя улица наполнилась людьми, которые с любопытством смотрели на прибывших и делились впечатлениями. Люди вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть их. Слухи распространялись по всей деревне с невероятной быстротой.
Не было глашатая, и стража не будила людей по ночам; но в мгновение ока все узнали: горе тому, кто выйдет за порог своего дома после заката, скот должен пригоняться с пастбищ до захода солнца; никто не имеет права зажигать огня в своей хижине. Ужинать и ложиться спать крестьяне должны в темноте. Горе тому, кто не выполнит этого.
Люди узнали об этом, и в деревне воцарилась тишина, как за едой после целого дня поста в рамазан. Каждый понимал, что не в состоянии разобраться в происходящем, соседи собирались группами; единственная в деревне кофейня стала средоточием различных слухов и предположений. Люди были настолько ошеломлены, что отказывались верить всему услышанному.
Даже сумасшедшему не могла бы прийти в голову мысль, что деревня должна укладываться спать сразу после заката солнца, что люди не должны слушать призыва на молитву ни вечером, ни утром. Все жестикулировали, говорили разом, голоса звучали возбужденно. Посетителей в кофейне становилось все больше. Женщины и девушки плотнее припадали к окнам, стараясь увидеть, что творится на улице, затем стремглав бежали к более осторожным соседкам и подругам, которые сидели в своих домах, охая и стеная. Споры в кофейне то затихали — посетители принимались за чай, — то разгорались вновь.
Своим хриплым голосом Джума сказал так громко, что все присутствующие ясно услышали его слова:
— Клянусь пророком, я выйду из дому в полночь и плюну в рожу всякому, кто попытается меня остановить.
Хамид ас-Саиди, который торговал кулинарными изделиями в базарные дни, вкрадчиво произнес: