Даже ко всему привычные кряжистые мужики на тех харчах, в тех условиях и при нечеловеческих нормах больше трех лет не выдерживали.
Ещё как-то перебивался тот, кто хорошо усвоил извечные лагерные истины: «Без туфты и аммонала не построили б канала», «День кантовки — месяц жизни». Остальное зависело от находчивости, осторожности и холодного риска, чтоб не засыпаться, не попасть в кондей,— сдавать одни и те же дрова, рудстойку и деловой лес, пока их не вывезут с делянки. На туфту нас с Межевичем деликатно подбил сам десятник Попов. Его намеки сперва напугали, а когда раскумекали, что к чему, из штрафников чуть не превратились в стахановцев. Десятнику я подарил дорогую память о доме — зеленый пуловер в ромбиках. Чтоб подарок меньше казался взяткой, сказал: «В палатке всё равно украдут, а у вас сохранится, да и на воле не будет лишним». Он поломался для приличия, взял будто нехотя. Вряд ли он вспоминал нас с Межевичем потом, а я вот его до сей поры помню.
Поленья в наших штабелях он помечал пятое через десятое, на торцах шестиметровых бревен едва заметно ставил толщину, записывал выработку и шёл дальше. Назавтра поутру на свою вчерашнюю поленницу мы спускали берёзу, дрова рассыпались, с помеченных поленьев стеклышком счищали метки, распиливали поваленную березу, перемешивали новые и старые дрова и скоренько складывали новую шурку из старых дров в другом месте и в другом направлении. А на прежнем месте раскладывали костёр, и все следы исчезали. На деловой древесине срезали круги с пометками, закапывали в снег и снова сдавали бревно, укороченное на несколько сантиметров. Весною вся делянка пестрела, как оладьями, этими кругами с шестиметровых лесин. Порою «туфтачи» так увлекались, что бревно укорачивалось едва ли не на метр, но ничего,— сдавали.
Туфта приносила лишь добавку к нашему мизерному пайку. Всё равно приходилось вкалывать до седьмого пота: валить, обрубать сучья, пилить, колоть, выкладывать поленницы, разбавленные туфтой.
Начальство знало о наших фокусах, но закрывало глаза. Ему важно было, что план выполняется, идут нормальные сводки в управление и в ГУЛаг. Ну, а что с лесосеки недодано несколько тысяч кубометров, никто особо и не заметит, ведь и грузчики отправляют туфту,— вагоны наполовину пустые. Конечно, здесь требовалось мастерство. И я овладел им досконально, однако опытом делиться не буду.
Случалось, туфту доводили до откровенных издёвок. Каждый вечер бригадиры сдавали нормировщику рапортички о дневной выработке. Возле окошка нормировщика очередь, толкотня, галдеж, вчитаться в каждое слово некогда, надо поскорее подбить проценты и сдать рапортички в продстол. И находились любители пошутить сквозь слёзы и на полном серьезе писали: «1. Прокладка тоннеля под р. Унжой — 100 проц.; 2. Кантовка дня вокруг пня — 96 проц.; 3. Задержка солнца— 110 проц.; 4. Бритье головы прораба – 100 проц.; 5. Разгонка дыма — 100 проц.»…
Нормировщик тщательно подсчитывал проценты, а назавтра хохотала вся бухгалтерия. Если же кто-то попадался с поличным, кара была безжалостная — десять суток изолятора, загоняли на штрафные. Делалось это не столько для острастки, сколько для отчета — «борьба с туфтой» ведётся. Слова эти, «борьба с туфтой», так прижились в лагере, что входили даже в официальные документы. Туфта была лишь приварком к норме, ведь пилить, колоть дрова и класть поленницы хочешь не хочешь, а надо было. И ещё находился один спасительный ход — «закосить» в санчасти освобождение от работы: нагнать температуру, приморозить пальцы, но так, чтоб не отняли, прибинтованные лепестки курослепа давали такие флегмоны, что удавалось кантоваться неделями. Подобных мастеров было не много, но они были, и спасались, как могли, прислуживали возле кухни, пекарни, продкаптерки, за что имели лишний кусок хлеба или миску баланды.
Мы по-прежнему спали на голых нарах, на березовых чурках вместо подушек. Особенно досаждали неразлучные арестантские спутники, которые не переводились в рубцах грязного, жесткого, как жесть, нашего исподнего даже после дезинфекций. Они не давали никому скучать: все чесались, скреблись, раздирали в кровь тело. А они плодились и набухали на наших мослах, досасывая то, чего не удалось высосать следователям. Очередь в баню бригада ожидала более месяца. Да и баня та была как издеаптельство. Неподалеку от вышки сложили хатку не более чем на семью. Рядом — железная будочка с дверцами. Называли ее вошепрудкой, по-научному — дезкамерой. Люди раздевались возле неё прямо на снегу, нанизывали свои тряпки на горячие проволочные кольца и вешали в камере. Никакого предбанника тоже не было, по снегу влетали сразу в моечную, терлись друг о друга и о закоптелые стены. При входе выдавалось крохотное, как ириска, мыльце и кружка чуть тёплой воды. Наивному человеку её хватало только намылиться — смывай чем хочешь. Выскакивали за дверь, зачерпывали снег, растирали в ладонях и слегка смахивали мыло. А потом колотились на холоде, ожидая, когда вышвырнут на снег негнущуюся, скрипучую от жара одежду.