Позже додумались раздеваться на лесосеке и трясти над кострами свои бурые от грязи и прожарок рубахи, проводить рубцы над пламенем, и только треск шел от паразитов. Если бы тогда, упаси Боже, нагрянул тиф, он бы «освободил» весь лагерь, но судьба оказалась милостивой, а мы — живучими. Вместе с туфтою, например, мы наловчились с Межевичем порой зарабатывать аж восемьсот граммов хлеба и «премблюдо»— квадратик густой овсяной каши.
Повернуло меж тем на весну, дни увеличились, пригревало солнце, оседали сугробы, вокруг пней зачернели проталины, потемнели от первого солнца лица, потрескались, огрубели от мозолей руки, на ногах ныли и немели, особенно в тепле, примороженные пальцы. Поддерживала нас бескорыстная дружба. Алесю Пальчевскому2 повезло пристроиться регистратором к лек пому в так называемой санитарной части. Лекпомом был типичный блатнячок, молодой, высокий Васёк в сдвинутой на ухо кепочке, в бушлате с поднятым воротником. Его медицинские знания дальше термометра и касторки не распространялись, и когда работяга жаловался на разводе на головную боль и жар, Васек брезгливо нащупывал пульс, проводил пальцами по его лбу и цедил сквозь зубы: «Вечером зайдешь, а сейчас шуруй на работу. Кубики нужны. Понимаш?» Начальству такой «медик» и требовался.
В санчасти Пальчевский вёл всю канцелярию, присутствовал на приемах, мерил температуру и, если видел, что человек ослаб окончательно, прибавлял несколько десятых, чтоб дать освобождение от работы. Иногда в списки освобожденных украдкой включал и кого-нибудь из нас.
После развода всех, кто оставался в зоне, сгоняли к вахте на поверку. Прогульщиков отправляли в кондей, из освобожденных по болезни отбирали людей покрепче — чистить на кухне мерзлую картошку, рыбу, скрести рубец, колоть дрова и таскать воду. При выходе из кухни унизительно обыскивали от ушей до пят. У кого находили припрятанные две-три картофелины, кусок трески, избивали до крови. Сами же работники кухни жрали от пуза да ещё тащили с собою в барак. Как я ни был голоден, на заработки на кухню никогда не ходил. Если человек становился рабом утробы, терял способность совеститься, начинал ползать по свалкам и помойкам, вылизывать в столовой чужие миски, то есть превращался в «шакала»,— значит, очень скоро его вывезут ночью за вахту по группе «Д».
От доходяг шёл тяжелый дух гнилой картошки, тлена и поноса. Про таких говорили: «Кандидат в сосновый бушлат». На первых порах, когда умирали единицы, хромой столяр Митька Сорокин сбивал из неструганых горбылей ящики, некое подобие гробов, а когда начался массовый мор, не хватало ни досок, ни столяров — вывозили в общие траншеи даже без белья, а зимою закапывали в снег, ибо долбить мерзлую, крепкую, как гранитный монолит, землю ни у кого не было сил. Чтобы выстоять в этих нечеловеческих условиях, нельзя опускаться, терять достоинство, забывать, что ты человек. И невозможно без надёжного друга. Ведь любое горе делится с ним пополам и становится половиной горя. Оттого и держались мы плечом к плечу — Алесь Пальчевский, Владимир Межевич, Юрка Токарчук, мой давний товарищ Алесь Розна3 и я. К кому бы ни пришла весть из дома, она была нашей общей радостью или печалью, посылка по-братски делилась на всех. Посылки вскрывались, перетряхивались и выдавались на вахте. Кому бы они ни приходили, получать шли все вместе, вооружившись добрыми дрынами — за углами «чертей-посылочников» поджидали блатари. Они налетали, набрасывали на голову бушлат, били дубиной по голове, вырывали ящик из рук, только их и видели, а ты кричи, вопи, зови на помощь — никто не придёт, вспоминай потом увиденное на вахте сальце, сухари и голубоватые кусочки сахара. Сколько надзиратели ни искали похищенное, никогда ничего не находили. Мы освоили примитивные премудрости лагерной жизни — держались вместе и как-то жили, молили только Бога и начальника, чтоб не разлучили нас.
БЕЛЫЕ ПРИЗРАКИ
Мой напарник Володя Межевич быстро познал все тонкости подсчета лесной продукции. Он мгновенно переводил погонные метры в кубические, безошибочно определял кубатуру рудстойки и деловой древесины, шпальника, балансов и авиафанеры. Это заметили десятники и брали Володю себе в помощники, а нам за это дописывали проценты, а значит, увеличивалась и пайка. К весне мы окрепли на посылках и наших туфтовых заработках. Наловчились умело валить лес, быстро пилить и колоть дрова; поняли, какая работа выгодней, и крутились, как могли. Правду говорят — голод не тетка, он и кота научит горчицу есть. В зоне и в лесу дружно сходил снег, подсыхали между вахтой и делянкой дороги, набухали обсыпанные почками берёзовые ветки, пробилась острая травка, на обочинах засинели подснежники. Всё это волновало, будило воспоминания, но радости было мало. Утешало, пожалуй, лишь то, что теперь меньше мерзли, не грузли в сугробах, на развод выходили с рассветом и возвращались засветло, когда солнце только закатывалось за лес. Было светло, а по зоне, держась друг за друга, ощупью шли в столовую парни, с открытыми, ничего не видящими глазами. Начальство обвиняло их в симуляции, сажало в кондей — они не могли работать на ночных погрузках. Несчастные плакали и божились, что, едва начинает смеркаться ничего не видят. Поддакивал начальству и липовый приблатнённый лекпом.