В конце мая ударила адская жара. На синем до блеска небе - ни тучки, ни облачка. Солнце в сверкающем нимбе переливалось расплавленным металлом, слепило глаза и нещадно палило. Увядшая на березах листва пахла баней. Иглица, сухой мох, мелкие сучки трещали под ногами, как горящий порох. Высохли лужи и прудки, мы же прели в ободранных, с торчащей клочьями ватой телогрейках. Запретили жечь валежник, потому что на северных лагпунктах неделями горели лесосклады, горел лес, пожар подбирался к зоне, горячий ветер доносил до нас смрад дыма и гари. Люди млели от зноя и жажды. Под выворотнями находили зелёные, полные юрких головастиков лужицы, припадали к ним, сосали через тряпочку скользкую и горькую муть. В довершение всего с высохших болот набросились на нас полчища кровожадной заеди — огромные, как шмели, оводы, слепни, кусавшие до белых волдырей, прилипали к влажному телу,набивались в рот, в глаза и уши, комары звенели и вились тучами над головой. Едва избавились от паразитов в рубцах одежды, как напала эта злобная погань. Кони не могли отбиться от заеди, ржали и в отчаянии падали в оглоблях. Михайлов мазал их дегтем и креозотом, но и это помогало слабо.
В жару ослабевшие люди нередко теряли сознание. У всех упала выработка, не помогали ни штрафные пайки, ни кондей, росла туфта, чтобы вытянуть хотя бы шестисотку. Задумалось и начальство и внезапно объявило в воскресенье выходной. О радость! Мы уж и позабыли, что это такое. Все принялись штопаться, лататься, обшиваться, бриться, стричься. У кого сохранилась одежда из дома, надели «вольные» штаны и рубашки, чтоб хоть в выходной не париться в драных ватниках. Летней одежды в лагере не было, потому и летом ходили в зимних обносках.
Арестанты, одетые в домашнее, встревожили командира взвода охраны: так можно и бежать. Под вечер в зону явились человек пятнадцать стрелков, и начался повальный шмон — забирали нелагерную одежду, из мешков и фанерных чемоданчиков вытряхивали фотокарточки и письма из дома, забирали на «проверку», хоть и прошли они самую строгую цензуру. Так ничего и не вернули.
Засветло повели на ужин и до захода солнца прозвонили отбой. Нарядчик и дежурные загнали всех спать, Объявив, что подъем будет в час ночи, потом завтрак и развод. Работаем до двух часов дня, пока не ударит жара.
Но где ж ты уснешь, если ещё жарит солнце, если в раскалённой палатке нечем дышать. Все обливаются потом, ворочаются, мечутся в полузабытьи и ругаются от бессилия. А тут вдобавок развелись полчища клопов, ими забиты все щели в нарах, они, как дождь, сыплются с опалубки и досасывают остатки арестантской крови. Вши, гниды и клопы — неотступные спутники каторжан на всех этапах, в тюрьмах, пересылках и бараках. Жрут они нас и в палатке.
Ни матрацев, ни подушек, ни одеял нам так и не выдали — корчимся на нарах, подстелив снятые с себя тряпки. Ещё рано, сон не идет, ждем бригадира с собрания. Он пришел мрачный, шёпотом рассказал, какую накачку устроил начальник десятникам и бригадирам: за невыполнение нормы — с вахты всю бригаду в кондей, Каждый саботажник лишается посылок и права переписки, за побег отвечает вся бригада — она переводится в режимный барак под замок. Провел инструктаж и «кум»— уполномоченный оперчекистского отдела. Ему известно, что есть недовольные лагерным режимом, а поскольку лагерь советский, значит, недовольны они советской властью, есть заклятые враги, которые и здесь занимаются контрреволюционной агитацией. Бригадиры обязаны выявлять их и сообщать об их «деятельности» оперу.
Володя Межевич чертыхался: «На черта мне это бригадирство! Хотят всех бригадиров сделать стукачами. А ведь кто-то и доносит за лишнюю миску баланды. В общем, не распускайте языки, не то влепят новую десятку или под «вышку» подведут. А теперь спать— в час ночи подъем!»
Да какой там сон! Ночь белая, клопы неистовствуют, будто их наняли, смежишь глаза, а мысли кружат, словно цветная карусель: чудится свобода в моей короткой жизни, первая лагерная метельная зима, когда мы с Володей плакали у дотлевшего костра, думалось, как будем валить и пилить ночью. Едва провалился в сон, приснилось что-то нездешнее, как — бом! бом! бом!— звонят, будто на пожар и уже доносится из соседней палатки: «По-о-дъём! Давай, давай! Пошевеливайся! Вылетай без последнего!» О, это «давай, давай», оно все десять лет било по мозгам, выворачивало душу, погоняло, как надоедливое «но!» коня.