Вскоре меня вызвали в районо и предложили преподавать в Биазе русский язык и литературу. Это была радость! На уроки я шёл как на праздник и выкладывался, не жалея ни сил, ни времени,— литературу я обожал, знал её и преподавал с воодушевлением.
Жаль только, что опустела «колония» ссыльных. Уехали Элла Григорьевна и Анна Яковлевна, мои друзья Кинаш и Вацлав, разъехались наши друзья из райцентра. Я же решил никуда не трогаться до полной реабилитации. Ну куда поедешь с семьею без надежного пристанища, без гарантированной работы? Маялся, ожидая ответ из Прокуратуры и Верховного суда.
В перерыве очередной августовской конференции довелось столкнуться в коридоре с моим неутомимым опекуном Стряпченко, и чёрт меня дёрнул за язык: «Может, хоть теперь оставите меня в покое, товарищ секретарь?» Он смутился от этой внезапной дерзости, посмотрел прищуренными маленькими глазками. «Я занимаюсь партийными кадрами, а учительскими — районо…» — «По вашим указаниям». «А у вас в Новосибирске, видать, крепкая рука».— «Я никогда там не был и не знаю ни души. Просто есть ещё честные, настоящие люди».— «А мы, по-вашему, не честные?» - вытаращился Стряпченко. «Это вам лучше знать». Он пропустил прозрачный намёк мимо ушей, сменил вдруг тон: «Не думал, что белорусы такие настырные. Вашу фамилию помню по очеркам в газетах, а потом про вас писали «замаскированный нацдем».— «Так вы из Белоруссии?!» — «Из Кричева».— «Вы ж меня, как земляка, каждый год в петлю толкали. Только семья и удержала».— «Теперь работайте спокойно». Я кивнул и вышел из клуба.
Шёл по широкой, особенно грустной и пустынной улице и укорял себя, зачем зацепил землячка, разбередил только раны, но и сдержаться не смог. Незаметно оказался на окраине, у базара. Здесь за вкопанными столами женщины торговали репчатым и зеленым луком, брюквой, яйцами, овечьей шерстью, кедровыми орешками, какими-то обносками. На столе под навесом из толя лежали почти новый китель, синие бриджи и фуражка с голубым верхом. Все это добро продавал уволенный в запас Пушиков. Райотдел сильно сократили, и оказавшиеся без дела работники разъезжались кто куда. Я растерялся. Отвернулся и он, надеясь, что я не замечу его. На нем была светлая кепка, безрукавка и сандалеты. В цивильном он выглядел и вовсе дробненьким и ничуть не грозным. И всё же я не удержался и подошел. «Продаете?» Пушиков стрельнул злым взглядом: «Нет, проветриваю».— «Жаль, я бы купил фуражечку… на память». Взял и примерил ее. «Нет, мала, не то бы пофорсил… Как же мы боялись её!»
КРЕМЛЕВСКИЕ КУРАНТЫ
После относительного освобождения я еще почти два года терпеливо ждал маленькую бумажку, которая возвращала мне человеческое достоинство, волю, права, незапятнанное имя. Дни, недели и месяцы тянулись медленно, но надежда не покидала нас.
Прокуратура опротестовала обвинения 1936 и 1949 годов и передала дело Коллегии Верховного суда БССР. Я представлял, сколько там разбиралось судеб живых и давно похороненных в вечной мерзлоте, чтобы снять с их родных и близких страшное клеймо. Поторапливая время, я работал с полной самоотдачей в школе, занимался хозяйством: летом косил и стоговал в тайге сено, зимой ухаживал за коровой, пилил и колол дрова, каждое утро откидывал от крыльца снег, пробивал в сугробах, что были повыше меня, траншею к родничку на берегу Биазинки, вырубал высокие ступеньки на обледенелом спуске, чтоб можно было подняться с ведрами воды, по субботам топил баню, ходил на порученные мне десятидворки.
И в школе увеличилась нагрузка: прибавилось тетрадей, планов, доверили классное руководство, а наш драмкружок каждый месяц устраивал в клубе премьеры. И нас уже приглашали на праздничные учительские вечеринки, где было всегда много бражки и водки, не очень пристойных шуток и песен до хрипоты. Однажды ко мне подсела пьяненькая Бугаёва и зашептала: «Не пьешь, умненький, посмеиваешься над нами, а я вот с горя заливаю, бывает, очи. Ну что это за жизнь — без мужа растить четверых детей, а я ж ещё не перестарка. И мою молодость этот ирод Берия испоганил — сгноил где-то отца. Потому и осталась недоучкой, приехала сюда. Муж был правильный и идейный и меня такой воспитал. Столько носила камень на сердце — и вот признаюсь. Знаю, трепаться не будешь, уедешь скоро и забудешь нас, дураков». И прослезилась. Мне стало жаль её, тоже жертву нашего времени.
Наконец пришел долгожданный конверт из Верховного суда. Большей радости в моей жизни не было: 19 октября 1955 года я был полностью реабилитирован! Снова 19-го и ровно через 19 лет — я повторяюсь, мне трудно не повторяться. Ведь это были не просто календарные годы, а каждодневные нечеловеческие испытания в одиночках, на «конвейерах» в следственных кабинетах, в карцерах, на непосильных работах на лесоповале, погрузках, на прокладке лежнёвок и железных дорог. А нормы! Теперь я и сам не могу представить, как мы выполняли их на шестистах граммах хлеба и трех мисках баланды. Откуда что бралось, силы и терпение? Один такой тернистый путь некоторым удалось выдержать, так он повторился в 1949. Почему? Зачем? Зачем отняли молодость, лучшие годы, и не у меня одного, а у миллионов ярких и талантливых людей и простых землепашцев, которых, как Руденко, брали «по плану»? Где они? Кто перенес всё и вернулся?.. Но и на тех, кто выкарабкался из ада, долго глядели косо, а порою и сейчас глядят «праведники» образца 37-го.