Единственное желание — завалиться и заснуть. Только потянулся к постели, открылась кормушка, всунулось прыщавое лицо «ходока по кругу»: «До отбоя ложиться запрещается, спать сидя тоже нельзя. За нарушение — карцер. Понятно?» — «Нормальному человеку понять это невозможно».— «Ничего, посидишь,— поймешь». Кормушка бесшумно закрылась, и я действительно понял и ощутил весь ужас своего положения.
Ни баланда, ни хлеб в рот не лезли. Я метался по камере, пять шагов от стены до двери и обратно, а в голове вертелись, сверлили мозг одни и те же мысли: «За что? Почему? Ради чего? Кому это нужно — сделать из меня врага народа?» Пока ещё верилось, что разберутся, убедятся в моей невиновности и отпустят домой, где молоденькая жена ожидает со дня на день ребенка. Как она? Что с нею? Кто ей поможет? Ведь наши люди воспитаны в извечной бдительности, в страхе, даже близкие отворачиваются от семьи осуждённого. К счастью, я ошибался. Когда дети отрекались от отцов, жены — от мужей, мой двоюродный брат, известный хирург Николай Иванович Бобрик, не только не отвернулся от моей несчастной жены, он не побоялся звонить моему следователю, выстаивать с передачами очереди перед тюрьмой, он не оставлял меня до последнего дня моей неволи.
Тяжкие мысли не покидали, в глазах мельтешили разноцветные зайчики, в голове гудела и звенела кузница. Я садился на скамейку, подпирал рукою щеку — и сами по себе закрывались глаза, и тотчас стук в дверь возвращал в действительность: «Не спать!»
Дождался наконец отбоя, провалился в сон. Спустя какой-то час — стук ключом по железной двери, голос из распахнутой кормушки: «Быстро на допрос. Давай, давай! Пошевеливайся!» Подхватился, никак не соображу, где я, что со мной, а когда дошло — бросило в дрожь и застучали зубы, руки трясутся, не попадают в рукава, хорошо хоть, что не надо зашнуровывать ботинки и застегивать пуговицы: всё обрезано, всё нараспашку.
Руки назад, свист — и повели через узкий двор, а во дворе, как в трубе, скулит пронзительный влажный ветер. В тупике двора навалена груда бумаг, папок, конвертов с письмами и фотографиями. Их бросает в специальную печь невысокий военный, а второй орудует длинной кочергой, разбивает комья пепла. Сколько там сгорело рукописей, документов, диссертаций, снимков, дневников и писем! Целый год, пока был под следствием, та зловещая печь не гасла. А сколько её топили до меня и после?!
На каждом повороте длинных коридоров со множеством дверей мой выводной свистит или звенит ключами и наконец снова приводит в узкую комнату Довгаленки. Пока шёл, наслушался приглушенных криков, топота, стенаний и плача, доносившихся из кабинетов следователей. Самая «работа» — с полуночи и до рассвета. Днём «конвейеры» проходили тише, днём человека выматывали бессонницей и угрозами уничтожить родственников, расстрелять на глазах жену. «Так ведь она ж беременна!» — «Ну и что? Кому нужны байстрюки врагов народа?» Логика следователей железная.