Уже в который раз следователь заполняет мою анкету, задает одни и те же вопросы — путает, старается поймать на противоречиях. Упрямо пишет: «Место рождения — Польша». Как ни доказываю, что местность, где я родился и прожил десять месяцев до империалистической войны, никогда польской не была, её временно захватывало правительство Пилсудского9, — переубедить не могу. Да он и не хочет, ему так надо. Гремят матюги и кулак по столу: «Не учи меня! Лучше сознавайся в контрреволюционной троцкистской деятельности! Разоруженный враг нам не страшен. Запомни, что сказал Горький: если враг не сдается, его уничтожают! Уничтожим и тебя. Шлёпнем — вот тебе и следствие, и суд».— «Без суда никто не имеет права карать»,— упираюсь я. «Эх ты, наивный желторотый щенок. Пристрелим и составим акт, что убит при попытке к бегству, тогда и доказывай, что невиновен». Думаю — логично, здесь может быть всё. Если я троцкист, то почему не могу стать покойником? Мне называют членов моей организации, а я отродясь не слыхал фамилий — Барсуков, Левашов, Шляхтич. Мне кричат: «Врешь! Признавайся!» Помалу начинаю понимать, что тут правду считают ложью, а ложь — правдою. И работает безостановочный конвейер по трое суток без сна, без еды и воды, а следователю приносят чай с лимоном, бутерброды с колбасой, апельсины, шоколад и пачки «Беломора». У меня пухнут уши от желания закурить, и я жадно втягиваю дым, выдохнутый следователем.
После допроса снова камера, снова: «Не спать!» И так день за днем. Горелой спичкой делаю черточки в нише окна. Ого, уже тридцать три, а я собирался утром того же дня быть дома… Первая ночь без допроса обрадовала и удивила — проспал до подъема на одном боку. И днем не потревожили. Ни книг, ни газет — думай о своих «преступлениях», готовь признания. А в чём признаваться, не знает даже следователь — кроме неизвестных мне фамилий, ничего он мне не предъявил. Меряю шагами камеру, наматываю километры, хорошо, хоть ходить не запрещают. А мысли замыкаются на Тане, как она там, что с нею? В эти дни она должна стать матерью. Как ни упрашивал следователя узнать о её судьбе, ответ один: «Признаешься — дам свидание. Что ты за отец, если не хочешь даже узнать, кто у тебя родился! Не признаешься — посадим и её, ребенка сдадим в приют и поменяем фамилию, чтобы никогда не нашли». Я впервые встретился с подобной бесчеловечностью. Ещё недавно чуть ли не каждый день проходил мимо этого здания. Неприятный холод закрадывался в душу, но я и представить не мог, какая жестокость и какое звериное беззаконие властвуют за его стенами. Боялся только бы не сойти с ума.
Через несколько дней сумасшедшего всё же подкинули мне в камеру. И кого? Того самого Сергея Шляхтича, о котором у меня так настойчиво допытывался следователь. Едва ввели его, глазок в двери уже больше не закрывался: хотели знать, действительно ли мы незнакомы. Мой несчастный сосед в минуты просветления рассказывал, что учился в вечернем пединституте вместе с Клименком и как-то увидел у него тот злосчастный дискуссионный сборник со статьей Троцкого10 - вот и всё, больше ничего и никого он не знал. Клименко того я знал только внешне, работал он секретарём редакции “Піянер Беларусі” и учился на вечернем литфаке. Сразу я не смог связать свой арест с Клименком и этим несчастным хлопцем. А он день и ночь шнуровал по камере, что-то бормотал, глаза горели малиновым пламенем. Он будил меня, плакал и говорил, что в селе одинокая мать только и надеялась на него, а теперь изойдёт слезами и отдаст Богу душу. Как мог, я утешал его и сам глотал слёзы. Молодой белокурый красавец бредил наяву, бился головой о стену, кричал: «Мамочка, я ж не виноват ни в чём! Мамочка, прости!.. Федя, что ты натворил?»
Видимо, убедившись, что мы не были знакомы, моего больного тёзку вскоре забрали из камеры и обо мне на целую неделю словно забыли. Одиночество не меньшее страдание – мысли могут довести до сумасшествия. Я начинал догадываться, почему меня спрашивали про Клименку, про его знакомых и обвиняли в троцкизме. И только почти через год, при окончании следствия понял всё. В длиннющем списке своих “знакомых” арестованный в начале осени секретарь “Піянера Беларусі” Климёнок назвал всех писателей, кого только знал в лицо, в том числе и меня.
Редакции пионерских изданий были в доме №25 на Комсомольской улице, размещалась там и бухгалтерия издательства “Чырвоная змена”. Почти все писатели часто заходили туда. Климёнок их знал в лицо и на следствии назвал всех как своих знакомых. Вместе с Климёнком стильредактором работал Анатолий Зимиёнка, известный, как юморист Деркач.
Где-то в деревне на Жлобинщине Климёнок нашёл сборник со статьёй Троцкого, привёз в Минск и показал товарищам по институту. Вскоре об этом редком издании прознали в сером доме на Советской улице, арестовали всех, кто его видел. Возникла версия, что раскрыта троцкистская организация. Но в капкан попали только желторотые юнцы. Несолидно. Нужел лидер. Вспомнили про старого Зимиёнка с неясным прошлым. Вот и удача! Первый вопрос каждому новому арестованному: “Назовите ближайших друзей и знакомых”. Три – пять фамилий следователей не удовлетворяли. Давай, давай, чем больше, называй всех, кого знаешь. Климёнок и назвал всех писателей, кто только заходил в редакцию и бухгалтерию. “Вот и крупная троцкистская организация”. А писатели всегда народ ненадёжный. И начал “чёрный ворон” каждую ночь заполнять камеры “американки” и подвала белорусскими прозаиками и поэтами. Те называли своих знакомых. “Организация” разрасталась.